Мужик в царском доме. Записки о Григории Распутине (сборник) - Илиодор

В комнате было нестерпимо жарко, один из юношей совсем пьяный сидел на ковре, глупо расставив колени, два другие лениво тренькали на балалайках. Свернувшись клубком, спал в углу юродивый, прижимая к груди свои мотки разноцветной шерсти. Хозяин зорко следил за мною из-за своих темных очков, и от этого пристального взгляда становилось как-то жутко и неприятно. Вдруг Р. ударил кулаком по столу и указал на свой пустой бокал. Со всех ног бросившись его наполнять, хозяин спросил своим елейным говорком: «А как же с собором думаете поступить, Григ. Ефим., все-таки будут его собирать?» Тупо на него взглянув, Р. сказал невнятно отяжелевшим языком: «Понимашь, война – дай с ею разделаться… ее мать. А то нешто за нами дело, мы живо все обделали, Рассеи без патриарха худо, только бы мир заключить, сичас собор созовем и поставим патриарха». – «Ну а как насчет консистории?» – мямлил хозяин. Но Р. внезапно выскочил из-за стола и ударил в ладони: «Эх, барыня, сударыня… ее мать твою консисторию, а Питирима, сукина сына, проведем в митрополиты, ой, барыня, сударыня, мне что синод, мне что Самарин, я знаю сам, что скажу, пусть будем. Испуганно застонал проснувшийся блаженный. Юноша, сидевший на полу, пополз почему-то на четвереньках за носившимся как бес в дикой пляске Р. Отчаянно заливались балалайки. «Нынче не пущу, – кричал мне Р. – Ко мне ночевать. Ой барыня, сударыня, пожалуйте ручку!.. Мне что собор, плевать мне на церковь, мне что патриарх на… его, что Питирим, мне штоб было, как сказал», – и, громко гикая, он несся по кругу. Незаметно встав из-за стола, я осторожно пробралась к дверям передней. Притворив двери за собою, я ощупью нашла свою меховую шубку, кое-как накинула ее и поспешно ушла, а мне вслед несся разухабистый мотив плясовой и выкрикивания захмелевшего Р.: «Ой, барыня, сударыня, пожалуйте ручку. А Питирим ловкий парень, молодец. Будет у меня митрополитом, сукин сын. Эй, Ванька, играй веселей!!»

Глава IX. Распутин о созыве думы в ноябре 1915 г.

В этот мой приезд весь Петроград говорил только об одном: будет или нет открыта гос<ударственная> дума, где в это время шли заседания бюджетной комиссии. У Головиных я слышала, что Р. тормозит открытие думы, т. к. боится выступлений против себя, и императрица тоже поддерживает в царе мысль о нежелательности возобновления заседаний думы. Я в политике всегда была слаба и интересовалась этими вопросами позорно мало, но т<ем> не менее на этот раз мне захотелось узнать хотя отчасти, какую роль Р. играл в деле Госуд<арственной> Думы. В газетах по какому-то тайному приказу всячески избегались какие бы то ни было намеки на деятельность Гороховой ул. 69, где в это время жизнь стала напоминать вечный базар: беспрерывные звонки телефона, звонки у парадного, масса народу, толчея во всех комнатах, приходящие и уходящие посетители, беспорядочно наваленные подношения, шмыгающая отупевшая от беготни Дуня – все это создавало такую нервно-напряженную атмосферу, выдержать которую долго было невозможно. По большей части посетители были женщины, и все новые, некоторые имели очень подозрительный вид, и вся обстановка дома приобретала иногда, особенно по вечерам, вид какого-то низкопробного приюта.

Раз как-то, когда случайно перемежились посещения и <в> доме было сравнительно тихо, я сказала: «Гр. Еф., что это вы у себя за ярмарку устроили, как вы жить можете?» Он беспокойно забегал глазами и пробормотал уклончиво: «Ничего не поделаешь, пчелка, и рад бы уйти, да не пущают, так сейчас все расстроены, дела-то больно плохи, понимашь, и война эта, Родзянко[37], сукин сын, мутит». – «А почему не открывают думу и не сместят Горемыкина[38], – спросила я. – Ведь все только и говорят об этом». Р. тяжело вздохнул и почесал под мышками: «Сами виноваты, зачем совались с запросами насчет меня. Я им толковал: каке таки запросы, штоб не было никакех запросов, и знаю, передали псу Родзянке, а они все за свое. Шалишь, им меня не свалить, скоре сами свалятся. Што таперя будет, тошно и подумать, што левы, што правы, думски эти россказни все едино к гибели ведут Рассею. Правда-то есть, только далеко она и им, золотопупым, до нее не дойтить. Народ когда ни то ее скажет, правду-то, мужики, а только говорить им не надо, так они молчком». – «А отчего же не поискать хороших людей?» – спросила я. Р. заволновался: «Сами виноваты хорошие-то, болтают много зря, ну вот и не верят им, одно слово, боятся. Я уж тут и то об Думе-то поговорил царям, не гляжу на то, што думски меня как пса паршивого понимают, Родзянко этот самый, враг лютый. Зависть сеет и злобу, а бесам того и надо. А я зла не помню и сказал царю сам: «Дай ты им, собакам, по кресту, и Куломзину[39] крест, и Родзянке, сукину сыну. Мне што, пусть подавятся, а я на них сердца не имею, я за Рассею всей душой». Р. замолчал. Молчала и я. На дворе шел снег. Совсем стемнело. Уткнувшись в уголок дивана, сидел сжавшись каким-то серым комком Р. Сложив на груди руки, он сидел неподвижно, точно застывший. Застучал ветер неплотно прикрытой заслонкой. Наклонившись, я спросила тихо: «Гр. Еф., что вы можете?» И так же тихо ответил Р.: «Все могу!» Было почти темно, едва отделялась голова Р. от запотевших стекол окна, спиною к которому он сидел. И снова я почувствовала присутствие темной силы, поднявшейся из глубины Сибирской тайги и захватившей в свои лапы последние остатки здравого смысла правителей этого призрачного города, о котором давно уже было сказано: «Петербургу быть пусту». Мне стало жутко, и я громко сказала: «А что же вы сделали?» Но голос мой ушел куда-то в пустоту, точно в комнате никого кроме меня не было. Это продолжалось какую-нибудь секунду, а потом услыхала я обычный говорок прежнего Григ. Еф. Подобравшись ко мне и поглаживая, он спросил: «Ну а што сделать-то по-твоему надо?» – «Я не знаю, что надо, – сказала я. – Я ничего в делах не понимаю, я только слышу, как все осуждают то, что сейчас делается. Вот, например, все недовольны министром Хвостовым, кто его назначил?» Р. прищурился: «А што про его говорят-то», – осведомился он, почесывая под мышками. «Говорят, что это ставленник черносотенцев и в Нижнем он такой же был. Министру надо быть все-таки умным, а Хвостов только толстый…» Р. усмехнулся: «Може ты знашь кого ни то в министеры, пчелка, скажи, подумам. В его не влезешь, хоша он и министер, а у другого, думашь человек, а у него банно мочало заместо… какой он министер. Подай-ка мне бумажки да зажги свету, совсем было и позабыл написать пратецю». Я сделала, как он велел, и Р. принялся писать, тяжело дыша и отдуваясь: «Эх тяжело, пчелка, грамоте плохо я учен, вот не дается мне она… мать ее, – говорил он, медленно выводя буквы. – Тут слыхала, чай, хотели меня было доспеть в священники, хоша я это крапивно семя не очень уважаю, ну а все же стал было иктиню[40] учить, так, понимашь, никак, бились, бились, так и бросили. Бида безграмотному на свете жить. Ну вот и написал». В это время позвонили, а потом в дверь просунулась голова Дуняши: «Пришел там опять энтот, Григ. Еф.». – «Ладно, ладно, сейчас, пусть ждет», – отозвался Р., дуя на письмо. «Что вы пишете это, Гр. Еф.?» – полюбопытствовала я. Он с готовностью передал мне написанную записку. Его обычными огромными кривыми буквами там стояло: «Милаи дорогои исделаи просит ниапасно какую то чинушку пусть будит Григорий». «Что же это обозначает, Гр. Еф.», – озадаченно спросила я, не поняв загадочный иероглиф. Р. посмотрел на меня с удивлением: «Нешто непонятно, пчелка? Насчет чину тут один все ходить старается, чин ему, вишь, нужен повыше, ну што же, почему ни дать, пущай радуется. Барке[41] это я пишу, который хинансовый. Пущай дасть, не жалко».