Блики, или Приложение к основному - Василий Иванович Аксёнов

рыхлый, фиолетовый гребень, внимательно пялился, что там выскреблось; по виду-то – не густо. А пёстрая, плешивая на шее и гузке курица, уткнув клюв в перья на груди, угрюмо дремала, зябко покачиваясь на одной обшелушившейся лапе.

– Чёрт-те знат её, такую инвалидку, – пробормотал Егор, – зернишком-то тебя как следует если попичкать, дак, может, ещё и нестись, засранка, будешь. Яичко бы, натужилась, к Пасхе-то где одно хошь обронила бы – дак и то много, больше-то жирно будет уж с тебя, такая ты болезная… вон – как поганка… А как опять – вдруг если околешь? До Пасхи-то ещё почти что год… И где его, зернишко-то, достанешь? – пробормотал Егор и махнул рукой на курицу.

Утреннее, но уже палящее нещадно солнце легко пробивалось сквозь голые, редкие жерди, которыми покрыт двор, косо укладывалось на землю, на щепы, широкими пыльными полосами пятнало спину Егора и – будто специально – как главное действующее в трагедии лицо – высвечивало петуха. Щурясь, Егор разглядывал его обмороженный в одну из зим мясистый гребень, напоминающий старую пилу с обломанными зубьями, отдувал машинально назойливую муху, атакующую ноздри, и про себя решал. Долго решал. Но всё-таки решил. А что решил Егор, петуху и в голову не приходило, видно: не обеспокоился, не побежал тут же и не схоронился в лопухах, где его и за сутки было бы не отыскать, заквохтал только, простодырый, червячишку откопав, да так: тихонечко – чтобы курицу-иждивенку, вероятно, не разбудить, а то ещё и с ней делиться надо будет. И вот же как: божок куриный не забил тревоги – забылся, вероятно, там, на насесте в небесах куриных.

Постоял ещё Егор, рассеяв взгляд на петухе и что-то обдумывая трудно, затем подался к поленнице, разглядев там среди хлама, поднял с земли оржавевший в сырости топор, ощупал пальцами зазубренное острие и, матюкнувшись на что-то, на кого-то ли, отнёс топор к чурке, на которой колол дрова обычно. Сам сел на чурку, закурил. И дым от него густой, тягучий потянулся в щели промеж жердей.

Докурил до горечи папиросу, до самой гильзы, затоптал её, гильзу, с чурки поднялся, поплевал в ладони и стал подкрадываться к петуху.

А с тем, с петухом, такое дело вот: и не чает будто, ворошит себе лапами – то той, то другой по очереди, словно заведённый, – опилки, трясёт студенистым гребнем да восхищается жирными находками простодушно – ну и на беду свою.

Изловчился Егор, ухватил петуха за вскинутые в последний момент крылья, зажал, поймав, его под мышкой и направился с ним к месту казни.

Петух вскудахтнул сипло и умолк, соображая, вероятно, что к чему, или того проще: голоса лишился с перепугу.

Марс вздрогнул и оторвал от земли заспанную морду. Вид бестолковый у него – такой: «Пугало, мать твою…» – определил его так Егор.

Курица дёрнулась, выпустила, едва не завалившись на бок, вторую лапу, но глаз не открыла. «Спящая краля, язви бы яё», – буркнул Егор.

Покосился Егор на присмиревшего петуха – и померещилось ему, будто слеза из глаза выкатилась у того. То ли слеза действительно, то ли солнце так в зрачке расширенном сыграло? «Вот падла», – выругался Егор. Сорвал на ходу сушившуюся на верёвке портянку и обмотал ею птице голову. Колотится куриное сердце, добавь ему чуть мочи – вырвется. Крепче стискивает жертву Егор.

Сел на чурку, петуха на колени переложил и обдумал всё ещё на раз. «А тут хошь думай, хошь задумайся», – сказал так, встал резко и, пристроив петуха, тюкнул топориком. Портянка свалилась. Петух – с надломленной, как стебель, шеей, с головой, поникшей, как цветок после заморозка, – сорвался с чурки и понёсся по ограде, размахивая крыльями и разбрасывая пух.

Марс привстал на все четыре лапы, облизнулся, но помогать хозяину не рискнул.

Курица оставила свой пост и подалась, кандыбая, в дикий бурьян, затянувший завозню.

Измаявшись, запыхавшись, но изловив-таки петуха, распалившийся Егор положил его снова на чурку – и махнул топором изо всех теперь сил: оп-пля!

Голова птицы осталась на чурке, а туловище её взлетело и – случаю, привычке, чуду ли благодаря – уселось на слегу. Из горла полилась на землю струйка крови.

Тут уж и Марс, возбуждённый её запахом, не выдержал, подскочил и стал лаять, задрав морду, прыгая, давясь слюной и кромсая зубами столб, что опорой под слегою. «Облай, облай, дурья твоя башка, – сказал Егор. – А то в тайгу-то умахнёт. Ума-то нет, дак тут вот хошь, в ограде, на готовое позарься».

Сказал Егор так, наговорил ещё много худого и про самого Марса, и про всю его родню, пошёл после к амбару.

Вернулся оттуда Егор со щербатыми граблями и сдёрнул петуха со слеги, или то, что от него осталось.

Марс, ощерившись и вздыбив загривок, кинулся было, но получил в бок сапогом вовремя, охнул, заскулил и, втиснув хвост под брюхо между лапами, убрался под крыльцо, откуда заискрились дьявольски его растравленные зенки.

«Вот и сиди там, гамнюк, и не высовывайся лучше, если вон топором по рёбрам схлопотать не шибко хочешь… по добру-то по-хорошему», – сказал Егор, подобрал убоину и пошёл с ней в дом.

Ощипав в избе над лукошком и содрав, чтобы не палить, с петуха кожу, Егор сунул его, выпотрошив, в чугунок, налил воды, бросил соли и поставил чугунок в русскую печь, но растоплять пока её не стал. Подумал: «Потом уж, вечером… недолго». Помыв руки, Егор вытер их об штаны и подошёл к столу.

Сел Егор за стол и снова задумался. А задуматься ему было над чем: там, под столом, за его ножкой, ночевала со вчерашнего бутылка винца «Южное», и винца в бутылке той было на треть, а на треть той трети была муть – осадок хлопьями. Поставил Егор бутылку на стол перед собой, рассеял на ней взгляд и принялся размышлять. Размышлял Егор вслух и таким вот образом:

– Пензия позавчерась, значит, была, от пензии десять рублёв уже осталось, а два рубля потрачено на это. Еслив я это выпью – ни там и ни сям. Еслив не пить – скиснет совсем – и вовсе выльешь. А за неё ведь деньги плочены. Да и не малые. Хочешь не хочешь, а пить надо. А еслив я это выпью, то ни там и ни сям, а не пить еслив, то скиснет, а уж скиснет, дак только вылить, куда его – уксус не потреблям, не китайцы, а зачем выливать, еслив за неё деньги такие уплочены, а деньги уплочены такие, значит,