Вихрь - Йожеф Дарваш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом материальное положение нашей семьи ухудшилось, и мне пришлось бросить учебу на четвертом курсе. В начале лета я еще надеялся, что мне удастся продолжить учебу. Сразу же после экзаменов я пошел работать на стройку: подносил кирпичи, раствор. Надеялся, что за лето заработаю столько денег, что хватит и на пропитание, и на учебу. Я ошибся. Техникум мне пришлось оставить. Так и не удалось мне посидеть за органом. Лишь много позже, один-единственный раз, мне это удалось, когда я был уже совсем взрослым. Было это в декабре сорок четвертого года, когда я дезертировал из хортистской армии и попал в лапы гитлеровцам.
Фронт в те дни докатился до берегов Тисы. Скрывался я в доме будущего своего тестя. С Анной мы тогда были только обручены, но старый Бойти любил меня, как родного сына, и тщательно прятал от властей и жандармерии. Однажды дом Бойти заняли под постой гитлеровцы. Во дворе устроили полевую кухню, разместились во всем доме, даже конюшню и ту заняли. Оставаться в доме я не мог.
Ночью тесть вывез меня со двора в ящике, в котором обычно вывозил навоз. Я двинулся в сторону фронта с надеждой добраться до передовой и добровольно перебежать к русским. На берегу Тисы я сторговался с рыбаком относительно перевоза, и тут меня накрыла гитлеровская полевая жандармерия, которая специально занималась ловлей дезертиров и перебежчиков.
«Ну, Элек Варью, — подумал я — пропала твоя голова». Однако гитлеровцы не расстреляли меня на месте, а загнали вместе с другими арестованными в церковь и заперли там.
Стояла ночь, туманная декабрьская ночь. В церкви было темно хоть глаз коли. Сначала я ничего не видел, но постепенно глаза мои привыкли к темноте, и я увидел, как поблескивает алтарь.
Это была громадная церковь, со множеством изваяний святых, с колоннами, тесно расположенными друг к другу и напоминавшими деревья в густом лесу.
С обеих сторон на полу лежали люди и спали, некоторые спали на церковных скамейках. Было очень холодно. Один из арестованных сидел на ступеньках, прислонившись боком к стене, а голову прислонив к резным деревянным перилам. Я принял его в темноте за изваяние; когда же я стал приближаться к нему, он заговорил:
— Стань на колени и покайся в своих грехах. А потом уж ложись спать. Утром нас всех вздернут!
Лица арестованного я, разумеется, не видел, видел только контуры его фигуры да слышал хрипловатый властный голос.
— Преклони колени и покайся в своих грехах! Потом ложись спать! — повторил он еще раз.
В какой бы закуток церкви я ни шел, мне все равно слышался этот голос. Он звенел у меня в ушах, и я никак не мог освободиться от него. «Преклони колени и покайся в своих грехах. Потом ложись спать!»
И тут я вспомнил об органе.
Хотя ничего не было видно, я угадывал, где находятся стройные органные трубы. С трудом добрался до инструмента — и не поверил своим глазам: крышка была открыта, белые клавиши светились в темноте фосфорическим светом, словно цифры на модных в то время часах. Мною овладело желание поиграть на органе! Обязательно поиграть! Забыв обо всем на свете: о войне, о своем дезертирстве, об аресте, я сел за инструмент.
Орган был огромный, четырехрегистровый: всюду я натыкался на клавиши и кнопки. Учась в техникуме, я довольно неплохо научился играть на аккордеоне, на рояле мне тоже играть приходилось, так что с расположением клавишей я был хорошо знаком. Робко взяв несколько аккордов, я заиграл во всю силу, как настоящий органист.
Я нажимал на клавиши и педали, извлекая из инструмента звуки огромной силы. Где-то вдали раздавалась артиллерийская канонада, от которой сотрясались стены храма и звенели полувыбитые стекла в окнах, но я ничего этого не замечал.
В ту ночь орган спас мне жизнь.
От волнений и усталости я так и заснул за инструментом, да так крепко, что даже захрапел во сне. Проснулся от собственного храпа. Было это перед рассветом. Снизу я услышал отрывистую немецкую речь. Это гитлеровцы выгоняли из собора людей. Услышав слева команды, я вскочил, но ноги у меня подкосились, и я упал на пюпитр. И вдруг меня осенило: нужно немедленно спрятаться. Я залез в какой-то закуток, словно спасался от надвигающейся бомбардировки. Шум внизу продолжался недолго. Фашисты кричали на пленных, выгоняя их на улицу: «Раш, раш! Лос!» Вскоре все стихло: церковь опустела.
Я остался один. В той части собора, где я спрятался, окон не было, так что нельзя было посмотреть, куда погнали пленных. И хотя я не видел этого, но прекрасно понимал, куда и зачем их гонят. Все мысли были заняты только этим. Меня мучила совесть, что я бросил своих товарищей по несчастью, хотя мне следовало бы идти с ними и разделить их судьбу. Все они были такими же, как и я, дезертирами, не захотевшими служить в хортистской армии и участвовать в этой проклятой войне. Может, среди них есть люди, которые бежали из армии по другим причинам. Как бы там ни было, смелости у них было не больше, чем у меня, однако они не стали так трусливо прятаться, как я.
«А разве было бы лучше для них, если бы мы оказались вместе? — успокаивал я сам себя. — Нет! Просто совесть моя была бы чиста…»
В голове у меня теснились тяжелые мысли. Я чувствовал угрызения совести и в то же время не осмеливался спуститься с хоров, хотя гитлеровцы были уже далеко. Так я вступил в горький конфликт с самим собой, когда страх взял верх над долгом, над голосом совести.
Нашли меня в церкви советские разведчики, они долго трясли меня за плечи, пока я не проснулся. Я сразу же начал объяснять им, кто я такой и почему бежал из армии, но, как я ни старался, они мало что поняли из моих слов. Они видели перед собой человека в форме армии противника, с пустой кобурой на боку, и этого для них было вполне достаточно.
Так я попал в плен к русским.
В то хмурое ветреное декабрьское утро я не очень-то верил в свое будущее. Я думал о том, что в лагере для пленных протяну года два-три, а потом умру от тифа.
Но мне здорово повезло.
