Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов

Хозяин постоялого двора с тупым, неблагодарным ужасом глядел на ярла, пока тот делал страшное дело, а потом долгое время сидел перед воротами в буридановой думе: от чего убытка стало б меньше – от пожара, дай ему еще полакомиться добром, или от потопа… Его, к тому страдавшего и чирьями, в тот же день злорадные горожане прозвали Иовом и принялись ходить в его таверну чаще.

Где бывал в то вязкое время бард Турвар Си Неус, мне было не любопытно.

Он сам просил меня не ходить с ним, потому знать, что он делал, не требовало никакой прозорливости. Верно, он смущался передо мной тем, что распевается не во дворцах перед императорами, а – по тавернам перед городским плебсом, и получает от этого истинное удовольствие. Не слышал, что бы где-нибудь чудесным образом растворялись стены и плавали в чадном эфире кружки с вином и пивом, стукаясь между собою и об головы гуляк. Да и особо хмельным барда не видел – значит, он довольствовался в нашем тихом затоне лишь настоящим хмелем, вином и пивом, а не сырьём, и пел в треть, а, может, и в десятую часть силы. Увидев как-то в моих глазах все простые и ясные выводы о нём, он, черно ухмыльнувшись, поставил на них печать утверждения:

- Навыки нужно чистить, как оружие. Не то горло мхом зарастёт.

Однажды он купил черной матери и мягкой кожи отличной выделки. Потом куда-то все то делось, и уж забыл о его приобретении, пока в один и ясных дней пришедшей весны не узрел его в роскошной обнове – в новой накидке-палатке со всеми надлежащими, замысловатыми обережными узорами.

- Нашлись в этом городишке искусные женские руки, - только и сказал он, и его руна на лбу стала растекаться, нежась на солнце.

А старую накидку он где-то за пределами города сжег со всеми надлежащими языческими ритуалами, в свидетели и зеваки коих он меня, слава Богу, не приглашал.

Сам же я попросил у настоятеля монастыря Двенадцати Апостолов, епископа Фотия, дать мне послушание, и он засадил меня за переписку книг и перевод с латыни еще требовавших оного отцов Запада. Удивился, вспомнив, что некогда и недолго мечтал заняться тем же в Силоаме, пока еще не доплыл до италийских берегов.

Так прошел год. И все же, в каких бы тихих трудах и спокойном терпении ни ждал я внезапного натяжения своих швартов, так и оставшихся привязанными в порту Феодосия, а все же можно выразиться словами Овидия из его Письма с Понта своему другу Бруту:

Как изгрызает корабль невидимый червь-древоточец,

Как океанская соль камни утёсов крошит,

Как изъязвляет вода зеркальную гладкость железа,

Как превращает в труху книги прожорливый жук –

Так беспрестанно грызет нутро моё червь беспокойства…

Один из осенних дней, почудилось, стал угасать верхами, однако, с подпалом мутного зарева на южной, а не западной стороне земного окоёма.

Не пылает ли Город весь от края до края, подумал с новой тревогой, если жар видно и отсюда. Принюхивался к ветрам – дуло как раз с юга. Однако тянуло лишь от ближних углей, печей и жаровен, слишком уютен был тот дух. Небо обложило звёздами, а на юге все так же варилась мутная, красноватая кайма.

- Завтра дождёмся, - вывел наружу мои опасения бард Турвар Си Неус, выступив тёмным своим бытием из ближнего сумрака.

- Чего? – с непростительной надеждой на языческое знание мира вопросил его.

- Не знаю, - на мое облегчение ответил бард. – Но толкнёт. Толкнёт – на месте не устоим.

В конце недели пришли вести – разрешилось долгое ожидание неизвестного будущего, столь долго беременное большим и тёмным плодом.

Логофет Никифор кропотливо сводил свой заговор подобно годовому отчету о сомнительном богатстве казны. Он не любил кровь, не мог любить крови – и произвел бескровный переворот во Дворце. Огнеокая царица наша была изгнана из Дворца и водворена в ссылку на Принцевы острова против Дворца, через широкий пролив меж ними. Логофет Никифор позволил сердцу василиссы обливаться кровью, глядеть на Город и Дворец как бы с другого берега Леты.

Не этого ли ты тайно желал, отец?

Ты был мудр и во всем терпелив и почти смирен, но одного ты очень не любил – вида крови. Не ходил никогда на кухню, не любил смотреть на мои разбитые коленки, на ссадины – сразу отворачиваясь, звал слуг, чтобы мои великие и радостные раны детства обмыли. Помню, с каким цепенеющим ужасом ты воззрился на свой палец, проколотый в саду шипом розы.

Прости меня, отец, но не в силах я поверить, что логофет Никифор – он был твоей ошибкой. Или же ты страшился – полагая переворот неизбежным – что его произведет некто иной, кто любит открытую кровь или, по крайней мере, не побрезгует ею и сей некто войдёт в силу уже после твоей смерти? И значит, смещение царицы с трона – твой подарок ей: дабы избегла она жестокой кончины? Прости меня, отец!

Или все же песни науськанного мною барда возымели то действие, что несуеверный по натуре логофет все же ограничился ближним изгнанием василиссы, не более?.. Бес моей гордыни всегда кружит неподалеку.

Как дети перед прыжком с высоких камней в море, так мы с трепещущим ужасом ждали, что решит ярл.

Он не разгромил гостиницу и не стал швырять огромные камни, как циклоп Полифем, через море в Дворец. Ни единый мускул не дрогнул в его лике, но в сивых, ледяных закатах его глаз забрезжили далекие маяки, для некоего морского войска предназначенные.

- Вот теперь нужен ей, - изрёк ярл, выслушав мой осторожный доклад и приняв согласные кивки барда.

Он сел на ложе и положил тяжелые ладони на колени. Меч Хлодур на ложе рядом с ним как будто еще не просыпался.

- Вы – не войско. Хлодуру не хватит одолеть силу. Нужна еще сила, - очень ясно и трезво оценил ярл Рёрик Сивые Глаза свою предельную человеческую мощь, еще не вошедшую в песни.

Однако от слов, сказанных им вослед, мы обомлели с бардом оба.

- Нужны Железные Лавры, - сказал ярл, приподнял правую руку и хлопнул ею по коленке. – Я спал. Я видел. Я знаю, где они и где их взять. Они скрыты там, где я родился. Я пойду и возьму их –