Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла

на место слова «удовольствие», скажем, оборот «интенсивность жизни», иллюзия легковесности пропадёт моментально. Особенно при том, что, как мы увидим, развлекательная литература в книге Юзефович занимает место хоть и первое по порядку, но не главное (и даже не самое большое по объёму – меньше половины).

Самое главное приберегается к концу: жизнь смыслов, их история и структура. Так называемый нон-фикшн: биографии и автобиографии, книги об устройстве современности, о жизни вещей (интересно, что в этот раздел – «Мир вещей» – попадает почему-то и книга Алексея Юрчака о последнем советском поколении «Это было навсегда, пока не кончилось», хотя это точно не о вещах, а об идеях), о времени и пространстве – и, наконец, о собственно идеях, среди которых литература как таковая занимает совсем немного места.

То есть, главный-то вопрос, на самом деле, тут стоило бы сформулировать примерно так: как строятся явления мира идей? Ну вот, в частности, среди многого прочего, – художественная словесность. И почему им удаётся именно так, а не как-то иначе, воздействовать на читателя?

Этот последний вопрос Юзефович хоть и ставит не раз, но нередко оставляет без ответа. Может быть, потому, что предпочитает оставаться честной в том, что у неё нет под рукой этого ответа здесь и сейчас, может быть – чтобы заинтриговать читателя, а может быть, и просто потому, что вопросы ей важнее ответов. В конце концов, литература – это, среди прочего, ещё и тайна и волшебство, о чём критики с аналитическим складом ума с такой легкостью забывают.

«Зачем Лене Элтанг, – задаётся Юзефович вопросом по поводу „Каменных клёнов“, – понадобилось городить весь этот немыслимой сложности огород? Что она хотела сказать на самом деле? И почему написанный по-русски роман как две капли воды похож на великолепного качества перевод с английского?» И – скорее отговаривается от ответа, чем предлагает его: «Похоже, для того, чтобы получить на них ответ, придётся дожидаться следующего романа. А там ведь и до аддикции недалеко.»

Между прочим, чувство литературы как волшебства и тайны совершенно не мешает тому, что разговор здесь везде идёт вполне жёсткий. Требовательный.

По собственным же словам, Юзефович принципиально не пишет отрицательных рецензий – чтобы не тратить времени и усилий на то, ради чего не стоит стараться, – «места-то мало». В конце концов, это попросту неинтересно: «от моих по-настоящему злых и умных коллег, – уверяет автор, – способных разобрать неприятную им вещь на части, проанализировать и осудить убедительно, с полным знанием дела – что называется, in cold blood, – меня отличает отсутствие подлинного интереса к вещам, которые мне не нравятся». «Злой критик», который «работает эдаким санитаром леса – гонит вперёд литературное стадо, перекусывая поджилки самым слабым и, как результат, отстающим животным», – категорически не её амплуа. «В эту категорию критиков, – говорит она в самом начале книги, – я не гожусь по причине драматического несоответствия темперамента. Самая сильная негативная эмоция, на которую я способна, – это раздражение, но оно, увы, не есть достаточное основание для публичного высказывания.» «Я читатель, – скажет она сотню с лишним страниц спустя, – доверчивый и всеядный.»

Тут не стоит обманываться. Юзефович никоим образом не прекраснодушна, не слишком расположена к иллюзиям и, при всём поражающем своим размахом диапазоне её восприимчивости, нимало не всеядна. У неё есть персональная иерархия жанров (в соответствии с которой у разделов книги – разный объём и определённый порядок), предпочтения, которые она осознаёт и вполне готова объяснить рационально (тот же детектив, стоящий в этой персональной иерархии «атипично высоко», – это, если он, конечно, хороший, – «всегда искусство невозможного, своего рода балет с утяжелителями»).

Безусловно, «Приключения…» – книга в значительной степени личная. Здесь многое говорится от первого лица. Галина и не скрывает, что при осмыслении книг идёт от собственного читательского и человеческого опыта. Книги она рассматривает не столько как часть интеллектуального процесса, той самой истории идей, которую сама с таким интересом читает (вообще, она старается избегать абстракций), сколько как факт человеческого опыта; говорит о них с цитатами не только из текстов, но и из жизни (если эта последняя вообще отделима от текстов, – тихо проборматывает комментарий в сторону автор этих строк, надеясь, что никто его не слышит). Текст о «Смотрителе» Пелевина, например, начинается с упоминания о том, как «одна <…> интеллигентная знакомая» автора отзывалась о фильмах, в которых пыталась найти хоть что-то хорошее, а разговор о Борисе Акунине (который для неё тоже – из важнейших, «из числа тех редких авторов, с которыми у каждого отечественного читателя имеется собственная история отношений – любви, размолвок, охлаждений, страстных примирений…») – с воспоминания о «волшебном чувстве беспричинного, детски-новогоднего счастья, с которым я проснулась зимним днём 1999 года, – это было счастье от того, что впереди меня ждёт выходной день и недочитанные «Особые поручения», и вообще о многих разных чувствах, – «как в любой давней истории отношений и – давайте будем называть вещи своими именами – любви), я могу вспомнить и плохое, и хорошее», но что касается Эраста Фандорина, то «этот брюнет с седыми висками, синеглазый заика, красавец, везунчик, джентльмен и самурай определённо увеличил количество счастья в моём читательском мире, – и, уверена, не только в моём». Многое тут говорится так прямо, что почти – читательская исповедь. Так в начале раздела, отданного «лёгкой» литературе, Юзефович признаётся: «для меня лёгкая литература (если, конечно, речь не идёт о детективе) – это всегда тяжёлое испытание. И дело не в снобизме – я читатель доверчивый и всеядный, но именно в ней сквозь развесёлый перезвон бубенцов я почти всегда слышу тщательно скрываемое пыхтение автора. Именно натужная лёгкость, настойчивое желание выглядеть проще, чем ты есть на самом деле, вызывает во мне интуитивное недоверие, а вместе с ним – желание (чаще всего избыточное и бесплодное) зарыться вглубь, понять устройство, разобрать игрушку на составные части.»

Разумеется, эта книга может быть прочитана как интеллектуальная (да в изрядной степени и эмоциональная) автобиография человека определённого поколения, – родившегося в середине семидесятых, взрослевшего в девяностые. По крайней мере, часть такой автобиографии.

В предисловии к книге автор – может быть, не без провокативности – настаивает: «У меня нет объективных критериев, и более того, я даже не вполне понимаю, что это такое применительно к критике. Человечество пока не придумало сколько-нибудь надёжных весов и линеек для того, чтобы взвешивать и обмерять произведения искусства, поэтому любая критика <…> – всегда вкусовщина».

На самом деле критерии – и как раз представляющиеся объективными – у неё, разумеется, есть. Есть и отчётливая шкала ценностей, в свете которых Юзефович умеет быть попросту беспощадной в оценках.

И да, она разбирает на части. Просто делает это очень коротко, конспективно. Несколькими штрихами. Скорее образами, чем понятиями. Но так, что уж точно запомнится.

Посмотрим хотя бы, как она припечатывает Пелевина середины двухтысячных – писателя, с которого книга начинается и которому в ней уделено исключительно много внимания, – больше, чем какому бы то ни было автору вообще, – рассматривается подряд сразу восемь (!!) его книг. Я бы даже сказала так: чем важнее для неё автор – а Пелевин важен безусловно, – тем более ему достаётся.

«Самый пелевинский, вроде бы, из всех пелевинских текстов», пишет она о «Шлеме ужаса», – <…> оказывается одновременно самой скучной и банальной из книг писателя». Да и вообще «философ и мыслитель он, как выясняется, весьма предсказуемый». «Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана» – «суррогат», а «Бэтман Аполло» – «продукт», опять же, «предсказуемый и целлулоидный», и вообще «каждый «следующий пелевин» становится всё более и более бесчеловечным – в том же примерно смысле, в котором бесчеловечны «Макдоналдс» или «Кока-Кола». В нынешнем «пелевине» градус бесчеловечности и автоматизма достигает такой высоты, что <…> заставляет по-новому взглянуть на старую легенду, согласно которой настоящий Пелевин давно умер (сторчался, впал в нирвану – кому что больше нравится), а пишет за него группа специально обученных дрессированных пингвинов».

Всё хорошо у Галины Юзефович с отрицательными рецензиями – она прекрасно это умеет.

К её критериям оценки текста – ещё едва ли не прежде его, безусловно ценимой автором, содержательной стороны, глубины, нетривиальности, – несомненно, относится ясная, внятная выстроенность, сведённость многих разных линий в целое, «стройность конструкции и отсутствие излишеств». Она всегда это замечает. Именно это достоинство (хотя случается и так, что само