Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

— Мне так безумно жаль Государя. Он такой мягкий, добрый, кроткий, сердечный, отзывчивый, полный самоотречения. Он работает сверх сил человеческих; ему нужен душевный покой, а они отравляют ему существование…

Нарышкина искренно, от всей души, жалела несчастную, измученную, издерганную и уставшую женщину. Хотела утешить, но и не могла скрыть правды:

— Государыня, мы переживаем время очень тревожное и неспокойное. Все озлоблены. Чернь ведет себя возбужденно и дерзко. Положение очень опасное. Вы знаете мою преданность и любовь к Государю и к вам. Это облегчает мне сказать то, что повелевает долг. Против вас в обществе царит слишком острое недовольство и раздражение. Можно опасаться непоправимых последствий. Это будет ужасно. Я осмеливаюсь подать совет вам и Государю: уступите Думе, пойдите навстречу пожеланиям страны. Вам будет лучше.

— Нет, нет и нет, — с жаром воскликнула Царица. — Si nous cédons d’une ligne, demain il n’aura plus d’Empereur, plus de Russie, plus de rien… Il faut être ferme et montrer que nous sommes les maîtres[6]. Я знаю, меня многие ненавидят. Ну что ж, Бог нас рассудит…

Крупные слезы заполнили ее голубые глаза, и она снова заплакала.

Царица была искренна в своем чувстве. Лукавство было ей несвойственно. Но также были искренны и те, кто осуждал ее за вмешательство в дела управления. Сложилось твердое общее мнение, что виновницей надвигающейся катастрофы является Государыня, только она одна. Это мнение решил высказать ей Великий князь Александр Михайлович. Седьмого февраля он был принят Императрицей. Больная Александра Феодоровна лежала в постели. Прекрасное, одухотворенное лицо ее со следами физических и нравственных страданий было серьезно и сухо. На стенах спальни висели многочисленные иконы и горели повсюду лампады.

— Аликс, я чувствую волнение, приступая к разговору с тобой, — начал Великий князь. И он действительно волновался. — Я буду говорить только правду, как на исповеди. Пусть все святые угодники, иконы которых я вижу здесь, будут свидетелями того, что я пришел к тебе с благими намерениями и буду говорить от чистого сердца. Мое желание открыть тебе глаза на политическое положение страны, чтобы изменить курс, хоть в последний момент, пока не поздно. Может быть, ты в последний час поймешь, что мы накануне революции, что пропаганда проникла в гущу населения, что все клеветы и сплетни принимаются за правду и что престиж престола поколеблен…

— Это неправда, — резко перебила Государыня. — Народ по-прежнему предан Царю. Только предатели в Думе и в петроградском обществе мои и его враги.

Она повернула негодующее лицо к сидевшему рядом у кровати Государю, как бы желая ему сказать: «Ты слышишь, что говорят?»

— Аликс, я пришел как друг, как самый близкий, верный друг, который сам страдает, видя происходящее. Я не пришел препираться с тобою. Ты отчасти права в своем утверждении, но только отчасти. Нет ничего опаснее полуправды, Аликс. Нация верна Царю, но нация негодует по поводу того влияния, которым пользовался Распутин. Никто лучше меня не знает, как ты любишь Ники, но все же я должен признать, что твое вмешательство в дела управления приносит престижу Ники и народному представлению о самодержце вред.

В течение двадцати четырех лет, Аликс, я был вашим верным другом. Я и теперь ваш верный друг, но на правах такового я хочу чтобы ты поняла, что все классы населения России настроены к твоей политике враждебно. У тебя чудная семья. Почему тебе не сосредоточить заботы на том, что даст твоей душе мир и гармонию? Предоставь твоему супругу государственные дела.

Лицо Александры Феодоровны покрылось багровыми пятнами; оно выражало негодование, возмущение и страстность. Государь спокойно курил, молчал, и только скорбная тоска была в его глазах. Не давая прервать свою речь, Великий князь продолжал:

— Ради Бога, Аликс, пусть твои чувства раздражения против Государственной думы не преобладают над здравым смыслом. Поверь мне: коренное изменение политики смягчило бы народный гнев. Не давайте этому гневу вырваться наружу…

Царица улыбнулась, и в этой улыбке ее были презрение, нетерпеливость и насмешка.

— Все, что вы говорите, смешно. Ники — самодержец. Как может он делить с кем-то власть, свои божественные права.

— Вы ошибаетесь, Аликс, — возразил, приходя в возбуждение, но все еще сдерживаясь, Великий князь. — Ваш супруг перестал быть самодержцем 17 октября 1905 года. Надо было тогда думать о «божественных правах». Теперь это, увы, слишком поздно. Быть может, через два месяца в России не останется камня на камне, что бы напоминало о самодержцах, сидевших на троне наших предков.

Царица вспыхнула и, повысив голос, резко заметила, приподнявшись на подушке:

— Я не думала, что вы желали меня видеть только для того, чтобы сказать примерно то, что говорят наши враги и что мне хорошо известно.

— Аликс, не забывайте, — в бешенстве, с яростью закричал Александр Михайлович, — что я молчал тридцать месяцев. Я не проронил ни слова о том, что творилось в составе нашего правительства, или, вернее говоря, вашего правительства. Я вижу, что вы готовы погибнуть вместе с вашим мужем, но не забывайте о нас. Разве все мы должны страдать за ваше слепое безрассудство? Вы не имеете права увлекать за собою ваших родственников в пропасть…

— Я отказываюсь продолжать этот спор, — с ледяным холодом прервала Царица. — Вы преувеличиваете опасность. Когда вы будете менее возбуждены, вы сознаете, что я была права.

Александр Михайлович встал. Красивое, мужественное лицо его было бледно. Он едва сдерживал себя. На душе у него кипела злоба. И в то же время он чувствовал неловкость, неудовлетворенность и такое сильное возбуждение, от которого нервно дрожало тело. Вот результат его посещения: дикая сцена, почти ссора и взаимная пропасть. Надежда рассеялась, как дым. Думал сделать благо, вышло еще хуже. Теперь уже ничем не поправить их взаимоотношений.

Царица верила только в свою правоту. Ни малейшего сомнения не закрадывалось ей в душу. Никто не смог бы убедить ее в том, что ее деятельность причиняла вред России. «Раз я хочу блага, как я могу делать зло? Несчастья происходят не оттого, что я помогаю мужу в делах государственного управления, когда он отсутствует, — а потому, что русское общество разболталось и вместо дела разводит базар, занимается не тем, чем нужно и что должно во время войны». И она тоже была по-своему права.

Кружились и завывали над Русской землей ледяные ветры. Надвигалась роковая ночь, одна из тех исторических ночей, когда больная Россия погружалась в пучину анархии и кровавой смуты.

* * *

Утро проснулось