Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии - Алексей Герман

Привели хочбаровскую белую лошадь, и Магома быстро и ловко перерезал ей глотку Лошадь вздохнула громко, как кузнечный мех.

Все посмотрели на Хочбара, тот смотрел на лошадь, потом поморщился и уставился на нуцала. Подошел Башир. Он был не сонный, наоборот, все раздувал ноздри, улыбался короткой мимолетной улыбкой, руки у него тряслись. Ему передали кремневку и саблю Хочбара, он пересек площадку, бросил их в костер. Посмотрел в сплошную стену желтого огня, но ничего не увидел и стал тереть слезившиеся глаза. Только сейчас Хочбару удалось принять свою привычную позу, хотя из-за связанных ног она не казалась естественной и была нелепой.

— Я обещал, что тебе в моем доме будет тепло, — сказал нуцал, и не то засмеялся, не то покашлял, — я был бы рад иметь такого сына, как ты, но пойми меня, я хозяин над своим народом, ты же вносишь во все такую путаницу. — Он еще помолчал, будто вслушиваясь в свои слова, будто они остались здесь в воздухе. И, послушав, сам согласился с ними.

— У стариков плохой сон, заботы, обиды… Я немного размышлял, и ведь знаешь, за эти пятнадцать лет я все время просил тебя о чем-то, уж так противоестественно сложились наши отношения… Даже сейчас, когда нам обоим осталось немного — мне из-за старости, тебе из-за глупости, — получается, что я опять прошу тебя. Твой Гидатль находится в моих горах, он плохой пример для моего народа, пойми меня, я не могу оставить своему сыну ханство с такой болячкой на лбу… которую не закроешь папахой. — И он опять послушал, встревожился и позвал: — Хочбар, эй, Хочбар, — и успокоился, когда понял, что Хочбар его услышал.

— Ты не отвечаешь, — сказал он, — между тем ты можешь говорить… ведь мы не на площади, а нукеры не болтливы…

Неожиданно грохнуло, это в костре выпалила хочбаровская кремневка. Как шмель, прогудела пуля, напряжение людей передалось лошадям, нукеры долго не могли успокоить коней, и нуцал прикрикнул, но шум на тропинке у завала не успокоился. Магома с камчой пробежал туда. Слышно было, как он что-то кричит там, сначала по-аварски, потом по-кумыкски, теперь все глядели туда, кроме Хочбара, тот то тряс, то качал головой, пытаясь вернуть ей ясность, потом на площадку стали въезжать кумыки, и огонь сразу же заплясал на медных наплечниках. Магома ругался, дергал коней, но ударить боялся. Кумыки были хмельны, громко шутили и смеялись. Когда на площадку въехал фаэтон, Башир побежал туда, ударил в зубы кучера и стал стегать лошадей, разворачивая, но из фаэтона вылезли Саадат и Кикав, нуцал крикнул Магому, мигнул, нукеры разрезали веревку на ногах у Хочбара, один стал быстро лить воду из бурдюка ему на лицо, смывая черную корку из запекшейся крови и грязи. Неожиданно Хочбар опять сел на землю, но тут же встал. На площадку въехали еще трое кумыков и Улан в меховой пушистой накидке. Нуцал крикнул, что рад его видеть, что у него здесь небольшой разговор со знакомым ему гидатлинцем Хочбаром, ибо народ давно уже считает, что Гидатль должен перейти под нуцальскую руку, и гидатлинцы так считают, Хочбар же упрямится, творя тем самым нуцалу сложности, а народу обиду. И что спор этот они перенесли сюда, не желая беспокоить домочадцев.

— Но мне кажется, мы вот-вот придем к соглашению, — сказал он.

Нукеры бросили в костер еще сучья, и огонь опять загудел ровно и сильно, ярче высвечивая площадку, телеги и голову мертвой хочбаровской лошади с белым вывернутым к небу глазом.

— Я говорю верно, Хочбар?

Хочбар зажал голову рукой, плеснул в лицо воды из бурдюка, вытер, заулыбался и кивнул. И так улыбаясь все глядел на Саадат, на белое ее лицо с открытым ртом. На то, как ее повели к фаэтону, а она не хотела идти, как она вдруг вернулась и о чем-то просила отца, а тот глядел в сторону, и, так же улыбаясь, Хочбар вдруг крикнул, что хочет на прощанье сплясать для юной ханши, и стал плясать на месте, держа голову рукой, и увидел, как она пошла к нему, как к ней подбежал нукер, но она его оттолкнула, к нему подбежал второй, он хотел схватить этого второго, но кровь залила глаза. Когда же он опять стал видеть, Саадат садилась в фаэтон, и кумыки уезжали с площадки, исчезали во тьме. К нему уже без опаски шли нукеры и Башир, со своей блуждающей короткой улыбкой, вдруг он спружинил свое могучее тело, прыгнул, схватил Башира, как ему приходилось в набегах хватать людей, привычно и сильно, сдавил и вместе с Баширом побежал к костру.

— Не надо-о-оо! — вцепившись в телегу, успел крикнуть нуцал. — Не надо, отдай!..

Хочбар хотел шагнуть в сторону, но порыв огня, вдруг качнувшись, обдал их обоих и ушел на мгновение, оставив их дымящихся на фоне ровного пламени.

— Возьми, если можешь, — заорал Хочбар и страшно закашлялся. Он ничего не видел, — идите сюда, возьмите…

— Отдай, — еще раз крикнул нуцал.

Хочбар повернулся лицом к жару и вдруг шагнул в огонь, на секунду из гудящего пламени раздался его кашель, потом дикий крик Башира, и пламя опять загудело громко и ровно. Только теперь закричали, завыли остальные. Расталкивая нукеров, въезжали обратно кумыки. Страшно, вытаращив глаза, кричал, царапая себе лицо, нуцал. Он попытался тоже прыгнуть в огонь, но, почувствовав нестерпимый жар, побежал обратно. Нукеры хотели растащить бревна, но даже близко подойти не могли. Крик был слышен далеко и в ауле.

Зажав руками уши, Саадат уходила от этого крика. Начинался рассвет, и она долго шла вдоль обрыва. Когда стало чуть светлее, стала спускаться вниз к реке, но обрыв был слишком отвесным, скатившийся камень ударил ее по ногам, и, увлекая камни за собой, она стала падать вниз.

Сверху с обрыва кричал человек, но этого она уже не слышала.

На следующий день утром Ребо и ученик навсегда покидали Хунзах, никто не вышел попрощаться с ними, и окна голубого нуцальского дворца были закрыты, в слепых стеклах отражались горы, утреннее блеклое еще солнце.

У конюшни сидел на корточках Науш со странно опухшим, будто налитым водой лицом, смотрел прямо перед собой и строгал палочку. Ни в сторону каменной круглой площадки под Хунзахом, ни в сторону реки, где громко переговаривались люди с длинными шестами, они старались не глядеть.

Большая старая собака, спящая посередине улицы, поднялась и ушла в тень к стене. Кривоногий нукер, сопровождающий их, вел коня в поводу, бормотал и сплевывал. Утренняя дымка над Хунзахом казалась дымом вчерашнего костра.

— Я никогда не любил горы, — сказал Ребо, — люди в них хмуры и бедны, и дети их плачут громче и горше других детей. Мне всегда казалось, что горы противоестественны человеческой природе, но, может быть, я не прав и господь взгромоздил их, чтобы некоторые могли быть ближе к небу. Этот безумец, например.

Кривоногий нукер залез в седло и предложил им по куску сухого жесткого мяса.

Внизу гремела река и не давала больше говорить.

Этим же утром Лекав, Гула и другие мужчины из аула Хотада были на реке. После недавних дождей воды было много, и река опять несла бревна. Мальчик сушился у небольшого костра, жарил на палке форель и играл на скрипке хочбаровские песни. Подошел Лекав, с него текла вода, и он сел, чтобы погреться и переодеть исподнее.

— Ты пищишь, как комар, — сказал он мальчику, — и слишком увлечен мелодией. В застольной же песне, как и в речи, важен смысл, а значит слова. Смотри, я сейчас буду петь и думать, — он поднял указательный палец вверх и посмотрел на него, — и у меня получится. Но ты подсказывай слова, а то я собьюсь.

Мальчик заиграл и, обгоняя мелодию, произносил строчки. Лекав пел, вернее кричал.

На секунду в реке в пенистой бурлящей воде мелькнуло что-то, не то бревно проскочило пороги, не то тело с обнаженной белой рукой.

Мальчик хотел крикнуть, но на поверхности воды уже ничего больше не было. Река гремела, унося свои воды к далеким спокойным степным рекам, чтобы влиться в Каспий.

— Я говорю, поскольку спрошен негромким голосом глухим, пусть будет хорошо хорошим, пусть плохо будет всем плохим. Пусть час рожденья проклиная, скрипя зубами в маете, все подлецы и негодяи умрут от боли в животе.

И уже после надписи «КОНЕЦ» два голоса, мужчины и мальчика, допоют эту песню.

Гибель Отрара

От авторов

В трудный период жизни — после запрещения «Лапшина», когда нас отовсюду гнали, казахские кинематографисты неожиданно предложили нам работу. Отказаться было бы для нас в тот период непозволительной роскошью, да и в Алма-Ате были, надо сказать, удивительно для того времени в нас заинтересованы. Нам предложили тему, которая привела нас в полное замешательство, принесли литературу, и несколько прелестных казахских интеллигентов, сидя в странном полукруглом номере очень красивой и абсолютно голодной алма-атинской гостиницы, рассказывали нам все, что думали о времени, о котором нам предстояло писать все, что знали и что от нас ждали.