Повести - Сергей Голицын

Николай Викторович подошел ко мне:

— Идите туда, но, простите меня, я с вами не пойду — просто голова кругом идет.

Мы собрались перед школой. Гриша построил всех для переклички. Николай Викторович обернулся к «преступницам».

— А вы… идите в класс — и не выходить никуда! — приказал он.

— Какой позор! — кинула через плечо Лариса Примерная, блеснув очками. Она тоже оставалась, но оставалась ухаживать за Ленечкой.

Не пошли и четверо дежурных. Остальные налегке, без рюкзаков, отправились в путь.

Мальчики шагали и оживленно спорили между собой.

Я не слушал, о чем они говорили, — слишком много мыслей будоражило мою голову. Березовые книги перемешались с переживаниями вокруг Ленечкиного ожога, а таинственное исчезновение жены Николая Викторовича путалось со страшной «большой» линейкой.

— Отправит первым поездом в Москву, — доказывал Вася, — головой ручаюсь — отправит.

— А я бы простил, сперва бы полчаса, не меньше, тряс, а потом простил бы, — убеждал Миша.

— Нарушение дисциплины, какое нарушение дисциплины! — ужасался Гриша, теребя свой безнадежно погибший чубчик.

— Это все Галька подбила, — говорил Вася.

Я узнал, что «большая» линейка созывается во время похода только в случае из ряда вон выходящего безобразия. Тогда Николай Викторович берет в свои руки всю власть, сам командует, сам наказывает.

Так, разговаривая, дошли мы до деревни и всей толпой ввалились в магазин.

Магазин был очень тесный. Тут продавались хлеб, чайники, мыло, духи, сладости, высохшая камса, запыленные стеклянные вазочки. Молодая, очень толстая и очень румяная продавщица в засаленном халате бойко отвешивала одной гражданке селедку.

Она оторвала листок от какой-то книги, завернула селедку.

Я сразу обратил внимание на пожелтевший масляный листок — написано по-славянски, кажется, книга старинная.

Миша дотронулся до моего локтя и показал пальцем.

На одном из оставшихся бумажных листков я увидел все тот же загадочный треугольный штамп:

Продавщица благосклонно обернулась в нашу сторону.

— Покупайте, покупайте! Орешки, драже, мармелад. Выбирайте, выбирайте любые сладости. Сколько свесить?…

— Вы Эльвира Пылаева? — перебил я ее.

— Я, а что? — вздрогнула продавщица.

— Мне про вас недавно ваш бывший сосед рассказывал — Трубка.

— Трубка? — засмеялась продавщица. — Бывало, все со своими внучатами гуляет, во все стороны они его тащат: этот плачет, этот упал, эти подрались… Как же он там поживает? А его Павлина Панфиловна как?

— Оба очень хорошо поживают, — ответил я. — Он говорил, у вас книг много хранится.

— Как же, как же! Два ящика от отца осталось. Но книги совсем незанятные, какие-то старинные, да много обгорелых. Вот уж сколько лет прошло, а я все в них покупателям продукты заворачиваю.

Установилась такая тишина, как перед грозой.

— И много у вас… осталось таких книг? — заикаясь, спросил я Эльвиру.

— Да нет, последняя пачка на исходе. — Она нагнулась и с усилием бросила на прилавок штук пятнадцать перевязанных веревкой книг — рваных и цельных, в переплетах и без переплетов.

Мы бросились их перелистывать. Я ведь не специалист-книжник и потому не знал, насколько редки и ценны были эти книги, но на первой странице каждой из них стоял знакомый нам треугольный штамп.

— Тетенька, ну на что они вам, подарите их нашему школьному музею, — жалостно попросил Миша.

— А я во что буду товар заворачивать? — полусердито, полунасмешливо спросила Эльвира.

Нас выручила покупательница селедок — увидела она умоляющие лица ребят и повернулась к Эльвире:

— Ну отдай им эти бумажки, коль просят.

Та небрежно передернула плечами, подвинула стопку в нашу сторону и сказала:

— Остались, правда, на такой жесткой бумаге — верчу фунтики да только мучаюсь.

Ребята тотчас же разобрали все книги по рукам. Это была, разумеется, любопытная находка. Но мы-то ведь искали не собрание купца Хлебникова.

— А березовые книги ведь на завертку совсем не годятся, — услышал я за спиной подсказку невозмутимого Вовы.

— А были у вас книги из бересты, с железными переплетами? — спросил я, едва дыша.

— Как же, как же, были! — обрадовалась Эльвира. — Крышки эти я, конечно, в металлолом сдала, а…

— Пачку «Беломора»! — Через наши головы протянулась огромная рука с монетой.

Рядом со мной стоял высокий, статный, белокурый сержант.

— Колька! — всплеснула руками Эльвира. — Да когда же это ты приехал? В отпуск или насовсем?

— Насовсем, — нехотя пробасил сержант.

Чувствуя, что любезный разговор грозит затянуться надолго, я самым бесцеремонным образом вмешался:

— Так где же эти березовые книги?

— Да ведь я же вам сказала: в металлолом сдала, — начала было сердиться Эльвира и тут же улыбнулась сержанту: — Думаешь в наш колхоз или на производство податься?…

— Простите, — вторично перебил я, — это крышки вы сдали в металлолом, а самые… самые берестяные листы?

— Ах, дались они вам! — вспылила Эльвира. — Да сожгла я их!

— Как — сожгла?!

Верно, мой вопль был такой отчаянный, что все трое — сержант, Эльвира и покупательница селедок — оторопело обернулись.

— Ну да, сожгла, все пять книг. Дрова сырые попались. Целую зиму этой берестой печки разжигала… Ну, гражданин, будете чего покупать, так покупайте! — повысила она голос.

Самые различные чувства охватили меня. Я покачнулся, оперся рукой о прилавок, потом глубоко вздохнул и, шатаясь, пошел к выходу.

— Какие некультурные! Я думала, они полмагазина у меня купят, — услышал я за своей спиной.

Мы столпились на крыльце и не сразу смогли не только опомниться, но даже отдышаться.

«Утопить! Расстрелять! Отрубить голову! Нет, мало!» — думал я.

Мои спутники молчали, видимо, они думали о чем-нибудь в этом роде.

Первым заговорил Миша.

— Всю жизнь мы будем ее презирать, — глухо сказал он.

— Пре-зи-ра-ем! Пре-зи-ра-ем! — хором звонко проскандировали все.

Вряд ли Эльвира услышала нас. Сквозь притворенную дверь доносились ее короткие смешки.

Не говоря ни слова, мы спустились с крыльца и медленно зашагали в Курбу.

Николай Викторович выслушал мой рассказ с горькой усмешкой.

— И вам не повезло, и мне не повезло. Очутились мы с вами у разбитого корыта: вы не нашли березовых книг, а я голову ломаю, куда делась Ира. Значит, кончаем поход. Надо как-то суметь достать машину до Ярославля. Оттуда поездом в Москву. А сейчас я созываю «большую» линейку.

Все, кроме Ленечки, выстроились во дворе школы. Таня, Галя и Лида встали сбоку.

Наступила абсолютная тишина.

Николай Викторович поднялся на крыльцо. Гриша сделал перекличку, подошел чеканным шагом и отдал рапорт.

Начальник похода начал говорить:

— В тот день, когда один из вас едва не превратился в полного инвалида… — Николай Викторович не видел, что этот самый «инвалид», прикованный к «воронечнику», без моего разрешения допрыгал до окна и сейчас, за спиною начальника, разинув рот, сгорал от любопытства. — В тот день директор школы гостеприимно раскрыл перед нами двери с одним только условием: не ходить на их выпускной вечер, не портить настроения молодежи, вступающей в жизнь…

Тут Николай Викторович сделал паузу. И вновь его голос загремел с удвоенной силой.

— Какой позор! Какое отсутствие элементарной культуры! Вы воспользовались тем, что меня нет, отправились на вечер в таком ужасающем виде и танцевали там с механизаторами.

Николай Викторович перевел дыхание и уничтожающе посмотрел на неподвижно стоявших «преступниц».

— Простите, я вас перебью. — Сзади стоял директор, такой вежливый, такой гостеприимно улыбающийся. — Только что звонили из сельсовета: пустая трехтонка идет в Ярославль, через пять минут она будет у ворот школы.

Николай Викторович посмотрел на директора, потом обвел взглядом строй ребят.

— «Большая» линейка переносится в Ярославль, там я сообщу свое решение, — сказал он, — а сейчас пять минут на сборы. Быстро!

Через полсекунды двор опустел. Я и Николай Викторович сердечно пожали руку директору и поблагодарили его.

Глава двадцать первая

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

В Ярославле машина довезла нас до каких-то ворот. Слева были дома, а справа, за тенистой липовой аллеей, словно земля провалилась. И я не сразу сообразил, что мы стоим на верху горы. Я прошел несколько шагов вперед. По откосу росли старые липы, и в просветах между их зелеными макушками глубоко внизу я неожиданно увидел огромное светлое пространство. Будто широчайшая голубая дорога прошла под горою. Макушки кудрявых лип мне мешали смотреть, и все же я понял: эта дорога была Волга.