Разведка боем - Василий Звягинцев

Троцкий отодвинул шторку на окне. Унылые кирпичные стены, покрытые копотью стеклянные крыши депо, слоняющиеся по перрону фигуры часовых, вечереющее небо с тревожным багровым окрасом понизу. За что ему досталось начинать мировую революцию в этой стране, а не в Швейцарии, например?

А если все получится так, как намечено? Надо будет придумать себе красивую форму. Погоны, или эполеты, или другие впечатляющие знаки отличия, чтобы издалека было видно. Можно вот так – белый френч, голубые бриджи, коричневые лакированные сапоги, голубое кепи с рубиновой звездой. Или золотой свастикой, тоже имеет сакральный смысл. На боку – саблю. Нет, с саблей он будет выглядеть смешно. Лучше кортик.

Однако внешний вид – пока не актуально. Есть вопросы поважнее. Он несколько раз ударил ладонью по кнопке звонка.

– Вызовите ко мне Тухачевского. Немедленно, – приказал вбежавшему адъютанту. – Пусть оставит все и выезжает…

Тухачевский бездарь, конечно. Был поручиком, им и остался. Храбр, этого не отнимешь. Беспощаден. Послушен. Ради благосклонности начальства готов на все. В стратегии знает только один прием – как немцы под Верденом – гнать в бой войска одним эшелоном в надежде, что у противника воля к обороне исчезнет раньше, чем у тебя силы для наступления. Пока этих талантов достаточно. Поручить ему в глубочайшей тайне формировать сверхударную армию в тылу, где-нибудь за Тверью. Никаких комиссаров, направить туда вернейших военспецов, еще живых наемников-»интернационалистов», собрать в частях царской выучки унтер-офицеров. Белые пока наступать не станут, это очевидно. Будут зимовать. Здесь Врангель мудро рассудил. Надо его в этих планах поддержать. Дать команду Фрунзе атаковать непрерывно, но слабыми силами. И Одиннадцатую армию в бой не вводить. Пусть нависает с тыла и фланга, пугает белых и готовится к весенней кампании. А секретная армия – хоть для генерального наступления пригодится, хоть на случай внезапного прорыва белых, а скорее всего – для внутренних разборок.

– Не-ет, не думайте, Троцкий все равно войдет в историю как организатор и спаситель революции…

Он снова позвал адъютанта.

– Передайте на паровоз, пусть трогается. Куда? Прямо. До Скуратова и обратно. И пригласите ко мне Зиночку. Я буду диктовать…

ГЛАВА 32

Профессор отправился в ванную. Горячей воды в квартире он не видел уже не меньше двух лет, да и то нужно было греть ее в дровяной колонке, а чтобы просто так, из крана… Это, кстати, сильно интересовало и Новикова с Шульгиным. К каким системам отопления, электро– и водоснабжения подключена квартира, если все это в данной Реальности отсутствует? Допустим, что к все тем же, в Москве шестьдесят шестого или девяносто первого года. Тогда каким образом вода и электричество поступают сквозь межвременной барьер, а телефонная связь туда же не действует? Или… Чтобы проверить, Шульгин тут же снял трубку.

– Центральная слушает, – раздался голос барышни. – Назовите номер…

– Спасибо, я ошибся, – машинально ответил Сашка и дал отбой. – Каково? Мне все чаще кажется, что они над нами издеваются.

Еще больше друзья упрочились в этой мысли, когда Шульгин приступил к тотальному, как предписано в учебниках криминалистики, осмотру квартиры – из левого угла по часовой стрелке.

Шульгин хорошо помнил мемуары Берестина, где тот описал свое посещение этой базы в шестьдесят шестом году. Андрей же и сам здесь побывал с Ириной в декабре девяносто первого года. Поэтому они были крайне удивлены, открыв стоявший в кабинете секретер. В прошлый раз его верхний ящик заполняли бланки документов, применявшихся в СССР, – от паспорта и партбилета до удостоверения машиниста башенного крана и охотничьего билета. И все необходимое для их оформления – спецчернила, печати, штампы, соответствующие инструкции.

В нижней секции хранились деньги – заклеенные пачки рублей, долларов, фунтов, марок (ФРГ и финских), а также, неизвестно для чего, «валюта» соцстран.

Теперь там было все то же самое, но с поправкой на время: вместо советских полусотен и двадцатипятирублевок – николаевские, тех же номиналов, а иностранная валюта ограничивалась только фунтами стерлингов и долларами, остальная, наверное, была сочтена недостаточно солидной.

– Ну и что ты скажешь? – спросил Шульгин, будто Новиков каким-то образом имел к происшедшему отношение.

– Ответа может быть два, и оба равно неправильные. Или я настолько сильно пожелал, чтобы квартира приехала к нам в той же функции, что исполняла там… – и показал пальцем вверх, непроизвольно подтверждая восприятие времени, как вертикальной оси, – или все решается за нас и без нас…

– Но с благожелательных для нас позиций?

– Я бы не стал этого утверждать с определенностью. Обрати внимание, что изменение коснулось только документов и денег. Остальное, включая мебель, одежду, продовольствие, даже патефонные пластинки, осталось прежним. Это говорит в пользу второго предположения.

– А не Антон ли по-прежнему нам благоприятствует, на свой сомнительный манер?

Они занимались обыском около двух часов, пока из ванной наконец не появился Удолин, распаренный, с тщательно подбритыми щеками и заметно укоротившейся бородой, благоухающий шампунем и одеколоном. Помолодел он лет на десять и выглядел весьма импозантно. Наподобие вольнодумного старшего научного сотрудника гуманитарного НИИ. Его только немного смущало отсутствие в приготовленной для него одежде привычных кальсон, и он старался прятать торчащие из-под махрового банного халата жилистые волосатые ноги.

Поняв его затруднение, Шульгин принес синие шерстяные брюки от тренировочного костюма.

Расположившись за накрытым для раннего ужина журнальным столиком, профессор, словно бы совершенно не интересуясь окружающими чудесами техники, наполнил свой бокал бледно-золотистой «Монастырской избой» и немедленно начал философствовать, воображая себя участником древнегреческого симпосиона.

Слушать его было интересно вообще, даже независимо от конкретной информации, которую он сообщал. Но и информация тоже была нелишней. Особенно, когда Новиков спросил, какая же отрасль несомненно обширных научных познаний Константина Васильевича привлекла пристальное внимание человека столь специфической профессии, как Агранов?

– Я вижу в вас достойных собеседников. С вами мне не требуется подбирать слова, вы способны понимать без лишних объяснений. Этого достаточно. Хотя Яков тоже многое понимал. Но культуры ему не хватало. Вот, например, что вы знаете о предыстории человечества?

Шульгин хотел было сказать, что их интересуют более практические вопросы, особенно сейчас, но Андрей взглядом велел ему помолчать. Спешить им некуда, а такие люди, как Удолин, могут рассказать гораздо больше интересного, если им позволить отдаться потоку сознания.

Действительно, начал он издалека. Причем ухитрялся одновременно курить, отхлебывать вино, жестикулировать, моментами даже вскакивать с дивана и маневрировать между предметами обстановки, а то и внезапно замолкать, погрузившись в созерцание одной из развешенных по стенам картин, скорее всего, хороших копий Бенуа и Сомова. Но с тем же успехом они могли оказаться и подлинниками.

При этом внутренняя логика повествования не прерывалась.

Профессор говорил о том, что история цивилизованного человечества насчитывает минимум триста веков, а не пятьдесят, как принято считать, и что знания людей далекого прошлого значительно превосходили все, что известно нам сейчас. По крайней мере, им было известно электричество, книгопечатание, особый вид воздухоплавания и то, что в изложении профессора, не имеющего представления о компьютерах, сильно напоминало что-то вроде кибернетики и информатики. Еще он говорил о необыкновенных психических способностях древних и о том, что в зашифрованной форме эти знания и умения передавались от протоцивилизаций (атлантов?) к шумерам, халдеям, древнеегипетским жрецам и так далее. Происходили потопы, землетрясения, жуткие эпидемии, падения астероидов и прочие ужасы, с раздражающей постоянностью стиравшие с лица земли могучие царства и великие культуры. Однако же какие-то базовые пакеты информации сохранялись, передаваясь от мудрецов одной цивилизации к мистикам следующей, от адептов рационального знания к отвергающим любой здравый смысл эзотерикам, удивительным образом искажаясь при передаче и перекодировке (с языка узелкового письма в китайские иероглифы, затем на перфокарты и далее в изустные заклинания шаманов, условно говоря).

При этом эстафетно передаваемые познания и откровения древних дополнялись толкованиями, адекватными меняющимся временам и вновь добытой информации, приспосабливались к идеологическим требованиям текущих моментов (а сколько их было за десятки тысяч лет!), подчас неузнаваемо преломлялись в зеркалах и призмах невероятно чуждых друг другу менталитетов. И результаты моментами получались поразительные.