Любовь и французы - Нина Эптон

Одним из самых удачливых хозяев брачных контор Первой Империи был месье Вильом; в его маленьком агентстве в доме № 46 на улице Нев-Сент-Эсташ всегда было полно народу. Когда у него случался недостаток в невестах, он обращался к имперским военным бюллетеням, чтобы посмотреть, кто убит в бою. «Та-ак,— должно быть, восклицал он,— упокой, Господи, души полковника Такого-то и генерала Сякого-то. Интересно, были ли счастливы их супруги?» Затем он начинал несколько деликатных расследований. Если в результате выяснялось, что супруги жили душа в душу (что по тем временам было редкостью), он предоставлял вдове проливать слезы в течение трех недель, прежде чем явиться к ней и завести разговор о возможном утешении. Если же было известно, что супруги не питали друг к другу особых чувств, Вильом оставлял вдове даже меньше времени на то, чтобы оплакать мужа, как того требовали общественные условности, а затем являлся к ней с «деловым» визитом.

Глава 2. Романтика и реставрация

После поражения при Ватерлоо Первой Империи пришел конец. Наполеон исчез, оставив после себя новый Гражданский кодекс, легенду и жажду отмщения. Бурбоны были вновь призваны к власти, и вернулся старый режим в лице Людовика XVIII — строгого, страдавшего подагрой, пунктуального, галантного, обходительного — и добродетельной герцогини Ангулемской. Едва ли можно винить ее, дочь Марии-Антуанетты, за угрюмое ханжество и фанатизм. Она много лет провела в тюрьме и вернулась в Париж той же дорогой, по которой ее мать увозили на гильотину.

Фривольной реакцией на короткий период ханжества в начале царствования Людовика XVIII было появление «дыроколов» — достопримечательности, вдохновлявшей парижских сочинителей уличных песенок с 1818 по 1821 год. Первый из опознанных «дыроколов» с виду походил на военного и носил ленту ордена Почетного легиона. Он уколол в ягодицы молодую женщину, сидевшую на скамейке в саду Тюильри со своей пожилой спутницей. Бедняжка потеряла сознание от боли. Вслед за этим случаем, преданным широкой огласке, последовали многочисленные нападения в разных местах. Трех женщин «подкололи» (в ту же чувствительную область), когда они выходили из Оперы, еще одну — на Елисейских полях; затем «подшутили» над шестилетней девочкой, стоявшей перед отцовской лавкой. Девушка-работница прислала в Gazette de France[252] открытое письмо, в котором предупреждала всех «дыроколов», что она всегда ходит, одной рукой поддерживая юбки, а в другой сжимая заряженный пистолет. «Если меня «подколют»,— заявляла девушка,— я не стану визжать или кричать «Помогите!», а просто развернусь и вышибу «дыроколу» мозги!»

Этот новый вид нарушений общественного порядка озадачил полицию; ни одного «дырокола» не удавалось изловить. Тогда один из полицейских придумал блестящую хитрость. За пять франков в день были наняты двадцать проституток из борделей; им дали несколько уроков скромных манер и велели прогуливаться взад-вперед по главным улицам столицы, чтобы привлечь внимание «дыроколов»; за женщинами незаметно следовали полицейские. Каждое утро в течение восьми дней проститутки собирались в кабачке «Белый крест» у перекрестка Монтескье и отправлялись на рискованную прогулку по Парижу, однако все их старания были тщетны — ни один «дырокол» не клюнул на приманку и не захотел «подкалывать» их; девицы вернулись в свои бордели с сорока франками в кармане и целыми ягодицами. Сообразительный аптекарь по имени Либер пустил в продажу специальный бальзам для женщин, подвергшихся нападению, а не менее предприимчивый оружейник изобрел прикрывающий ягодицы легкий стальной щит. Повинуясь неписаному закону, коему подчинено распространение в обществе всякого рода заразительных глупостей, «дыроколы» появились и на улицах других европейских городов: Гамбурга, Брюсселя, Мюнхена, Лондона — и прекратили свои бесчинства только в 1821 году, когда даже популярная песенка «Милый мальчик-“дырокол”» вышла из моды.

С реставрацией буржуазной монархии после революции 1830 года в моду вошла любовь нового типа: романтическая, томная, с налетом готики (тенденция, обязанная своим появлением сэру Вальтеру Скотту и нашедшая свое продолжение в ряде французских романов, где действие разворачивалось на фоне старинных замков, пропастей, заброшенных кладбищ и таинственных лесов).

Исторические пьесы Александра Дюма и Виктора Гюго, а особенно костюмы занятых в них актрис, производили громадное впечатление на зрительниц. «Кто эта дама? — вопрошал писавший о моде современник.— Это владелица Куси? У нее свисающие рукава, как у Маргариты Бургундской, длинный шлейф, огромное жемчужное колье. Украшения и кошелек для раздачи милостыни делают ее похожей на даму четырнадцатого века. Но это всего-навсего супруга богатого лавочника, которая недавно побывала на представлении пьесы господина Дюма-отца. А вон та красавица наверняка блистает при дворе Карла VI? Ошибаетесь. Просто она, посмотрев пьесу Перрине Леклерк{223}, настояла на том, чтобы причесаться, как мадемуазель Жорж в роли Изабеллы Баварской{224}. Какая необыкновенная разница между характерами и одеждой женщин! Нежная и ласковая девушка причесывается, как Норма{225} — убийца детей, а лучшая из матерей старается, чтобы ее платье походило на костюм маркизы де Бренвильер — прославленной отравительницы!»{226}

Люди одевались, как трубадуры, и пели средневековые романсы. Считалось романтичным иметь траурный вид и жаловаться на разбитое сердце. В моде были мелодрамы. Актер Дюбюйи, практикуясь в выражении горя, взял привычку присоединяться к траурным кортежам и посещать отпевания, так что близкие и друзья усопших удивлялись, когда незнакомый плакальщик окроплял их слезами.

У дам была в моде бледность. Современник писал: «Я знал множество молодых особ, которым их здоровый румянец доставлял сильнейшие огорчения». Искусство падать в обморок доводилось чувствительными и влюбчивыми дамами до совершенства, они умели терять сознание в любой удобный для них момент и оставаться без чувств от минуты до получаса — сколько требовалось; были обмороки лирические — от экстаза, вызванного чтением произведений романтической поэзии, обмороки драматические, обмороки ревности, обмороки укоризны...{227}

Любовники, со времен Ренессанса бывшие довольно энергичными, вновь заговорили о смерти; автор изданной в 1810 году книги Как преуспеть в любви включил в букварь для любовников описания обмороков, истерических припадков и самоубийств. Рекомендовалось носить в кармане кинжал или пистолет, который можно было, в отчаянии утратив над собой контроль, выхватить в подходящий момент любовной сцены. Примерно в это же время под названием Бушо объясняется в любви появился прелестный сборник гравюр, снабженных подходящими подписями и предназначенных для людей разных профессий: портного, окулиста, торговца, библиотекаря, кондитера.... Под гравюрой, изображавшей объясняющегося в любви аптекаря, можно было прочесть: «Увы, нет средства против яда, который струится в моих жилах... пролей бальзам утешения на мое раненое сердце и исцели боль, которую ни одно из моих снадобий не в силах смягчить».

На литераторов, выражавших идеи романтизма, часто возлагали вину за моду на болезненность, наложившую свой отпечаток на многие любовные отношения того времени, но писатели, по-видимому, просто отразили в своих произведениях характерные для более молодого поколения черты. Это разоблачение на самом деле выявило скрытую тенденцию. В чем же были причины такого самоотравления, этой неспособности найти с самим собой и своей средой общий язык? Максим дю Камп в своих Souvenirs litteraires[253] давал этому следующее объяснение: «Люди были измотаны беспорядками Революции и последующими имперскими войнами; дети унаследовали слабости своих родителей. Прибавьте к этому достойные сожаления методы терапии. В коллеже нас от любой хвори лечили кровопусканием. Однажды, когда я болел тифозной лихорадкой, мне поставили шестьдесят пиявок и пускали кровь трижды в неделю. Я чудом выжил. Жидкая кровь, сверхчувствительные нервы... породили постоянную меланхолию и, как результат,— «сплин», общее чувство отвращения к жизни — театральную позу, желание умереть».

Росло число самоубийств: в 1827 году — 1542, в 1837-м — почти 3000. Gazette объясняла это «порывами страстей, которые невозможно сдерживать». Эту апатию, длившуюся до середины века, Флобер показал в Education sentiment ale[254], а Бальзак прокомментировал в своих Petits Employes[255].

Невозможно было не заметить влияния, оказанного на общество произведениями литературы, авторы которых с новой силой принялись восхвалять страстную любовь. Стихи Альфреда де Мюссе, первые романы мадам Жорж Санд, Роже де Бовуара, Эжена Сю поощряли вереницу «непонятых жен», сторону которых, в конечном счете, вынуждены были занять юристы в делах о разводе. Одну из многих женщин, заявления которых были почти одинаковы,— мадам Д., двадцати трех лет,— вызвал мэтр Машо. Она говорила ему: «Я шла от одного разочарования к другому... Я всегда мечтала о сильной и вечной привязанности... Я тосковала по нежности, которая осветила бы мою душу и поглотила все мое существо...» В 1837 году один несчастный муж писал своему другу: «Дружище, приезжай и помоги мне. Я — несчастнейший из людей. Моя жена больше не любит меня. Она целыми днями сидит в кресле с печальным и отрешенным взглядом и читает романы. Ее нет со мной. Что с ней происходит? Я всегда старался давать все, что ей хочется».