Эдинбург. История города - Майкл Фрай

С жителями Сицилии их также роднила страсть к кровной мести. Просвещенные шотландцы ничуть не утратили национальной любви к разногласиям, для которых прогресс в медицине являл собой благодатную почву. Джеймс Грегори, потомок математиков XVII века, профессор практической физики в университете Эдинбурга, превозносил любовь к полемике как часть исторического наследия страны. Наиболее заметной эта страсть была в религии; «даже при наличии Святого Писания, способного прояснить спорные моменты, наставить на путь истинной веры и смягчить суровость сердец, богословы решительно расходились во мнениях по тысяче вопросов. Чего же можно было ожидать от докторов и хирургов, в распоряжении которых был только тусклый свет разума?» — или, вернее, тьма подозрительности. Грегори стал известен вне медицинских кругов, когда в 1792 году предположил, что анонимный клеветнический памфлет, направленный против него, написан двумя его коллегами, отцом и сыном Александром и Джеймсом Гамильтонами. Встретив Джеймса на улице, Грегори избил его тростью. Гамильтон подал в суд и выиграл дело, получив сто фунтов в качестве компенсации. Грегори с радостью уплатил эти деньги, добавив, что дал бы еще сто фунтов за то, чтобы избить клеветника еще раз. Всего он написал семь томов сочинений с нападками на коллег и ответами на их выступления, общим числом 3000 страниц, изданные как «Исторические мемуары о войне медиков в Эдинбурге».[300]

Многогранность дарований была еще одной отличительной чертой медиков. Чарльз Белл, до того как стал профессором, служил в качестве главного хирурга в битве при Ватерлоо в 1815 году. Для последующих поколений он более известен как «отец неврологии». Однако взгляд его был обращен не только вперед, но и в прошлое, в ту эпоху, когда анатомия считалась частью божественного замысла. Он написал работу по изучению руки, доказывавшую, что та создана именно Богом. Чувствительная душа, полуученый, полухудожник, он научил живописца Дэвида Уилки передавать на холсте румянец. Более современной фигурой был Уильям Палтни Элисон, который с кафедры физиологии выступил с заявлением, что болезни чаще имели причиной бедность, нежели прегрешения (что было обычным объяснением возникновения заболеваний в то время). Если его теория верна, ничто не могло бы стать более весомым аргументом в пользу расширения благотворительной деятельности; Элисон предвосхитил появление всеобщего социального обеспечения. Джеймс Сайм приобрел наибольшую известность как новатор в технике проведения операций, в особенности ампутации суставов. Однако он также сделал открытие в весьма отдаленной от хирургии области, изобретя макинтош: именно он нашел растворитель для каучука и способ пропитывать ткань, хотя патент на эту технологию получил Чарльз Макинтош. Сайм представлял из себя грандиозную фигуру. Один коллега говорил о нем, что Сайм «никогда не тратит зря ни лишнего слова, ни лишней капли чернил, ни лишней капли крови». От него ожидали отстраненности и высокомерия, и он эти ожидания оправдывал. Как-то раз на прием к нему пришел пациент, который лечился у него от анальной фистулы. Сайм не показал вида, что узнает его. Только когда посетитель спустил штаны для осмотра, Сайм воскликнул: «Вот теперь я вас узнал!»

Причиной полемики в медицинском мире был не только темперамент профессоров, но и бесполезность многих принятых тогда методов лечения болезней, в особенности инфекционных заболеваний. Главные достижения в то время были сделаны в области анатомии. Получение новых знаний в этой области было возможно исключительно опытным путем. Платить за это приходилось пациентам, которые ложились на операционный стол хирурга и так и не вставали с него, а вернее — мертвецам, попадавшим в руки хирургам не для операции, а на вскрытие. По закону университету полагались трупы повешенных преступников, хотя таких было слишком мало, чтобы удовлетворить нужды науки. Студент Монро-третьего вспоминал: «На занятиях доктора Монро, если только в городе не случалось, по счастью, череды кровавых убийств, в год вскрывали меньше трех экземпляров. Тончайшие нервы, которые следовало обходить или разделять при операциях, демонстрировались на объекте, выуженном из ванны со спиртом; однажды такая демонстрация проводилась с расстояния ста футов».[301]

Виселице была и альтернатива: кладбища. Выкапыванием тел из свежих могил после наступления темноты занимались «воскресители». На старых кладбищах Эдинбурга до сих пор стоят сторожки, построенные специально для того, чтобы воспрепятствовать этому зловещему предпринимательству. Однако подавить его было нелегко, ибо спрос на мертвые тела на рынке обучения медицине имелся. Этот рынок формировали врачи, достойные университетской кафедры, но не имевшие связей, чтобы ее получить. Тем не менее из-за большого притока студентов в Эдинбург, они могли заработать себе на хлеб, давая частные уроки в районе, окружавшем Старый колледж. На взимаемые деньги они покупали трупы, которые позже вскрывали перед своими учениками.

Лучшим из этих вольных медиков был Роберт Нокс. На его лекции ходили сотни студентов. Аудитории Монро-третьего во время занятий Нокса пустели. С первого взгляда Нокса трудно было принять за галантного кавалера или преподавателя, способного привлечь столько преданных учеников, однако он был и тем, и другим, и благосклонность женщин завоевывал даже быстрее, чем внимание студентов, которые находили его, не в пример Монро, внимательным и красноречивым, когда он говорил с кафедры. Он мечтал поделиться своими познаниями в медицине со всем светом. Трупы он покупал у двух ирландских рабочих, Уильяма Берка и Уильяма Хэра, которые скоро перестали выкапывать трупы на кладбищах и начали просто убивать пьяниц и бродяг в трущобах Уэст-Порта, где тех бы никто не хватился. Когда об их преступлениях узнали в 1829 году, Берка по показаниям Хэра повесили. Ноксу пришлось бежать из Эдинбурга от гнева горожан.

Достижения в области медицины, само Просвещение и прогресс вообще в Эдинбурге утратили свою прелесть, по крайней мере, в глазах общественности. Скотт не мог подавить в себе мрачные размышления. Когда он в карете проехал по улицам, по которым сам ходил студентом, то исполнился ужаса и стыда при мысли о том, что если бы такие, как он, не оставили Старый город, тот никогда бы, возможно, не пал столь низко. Скотт писал: «Я не особо верю в то, что достижения науки могут обеспечить наивысшее благо; поскольку каждое устремление подобного рода, доведенное до определенного предела, ожесточает сердце и делает философа безразличным ко всему, кроме объекта исследования; равновесие натуры нарушается».[302]

Тем не менее шаг вперед был сделан. Эдинбург эпохи Просвещения уже не был королевской резиденцией, столицей политической жизни или центром коммерции, но преуспел в качестве республики науки. Его первыми людьми были интеллектуалы, занимавшиеся как старыми дисциплинами, так и новыми; число ученых, занимавшихся одновременно разными науками, потрясает. Тобайас Смоллетт в своем романе «Хамфри Клинкер» (1771) описывает мизантропа Мэтью Брамбла, который с благоговением пишет домой: «Эдинбург — это питомник гениев». Типограф Уильям Смелли цитировал одного из своих посетителей: «Сейчас я стою у так называемого эдинбургского Креста и могу в течение нескольких минут пожать руку пятидесяти гениальным людям». И все же за это пришлось заплатить свою цену: город в определенной мере утратил близость и теплоту в отношениях между людьми — это было уже не совсем то, к чему стремилось Просвещение.[303]

Среди всех групп, когда либо достигавших в городе главенствующего положения, выше всех поднялись либеральные профессора. Их власть с тех пор почти не оспаривали — именно главенство профессуры придало Эдинбургу уникальность. Кто-то, наоборот, свое влияние утратил. Купцы лишились позиций при дворе в 1603 году, а затем и в Шотландском парламенте в 1707-м. Долгий период экономического упадка принес им еще больше убытков. Несмотря на то, что в городском совете преобладали именно коммерсанты, они не могли больше сохранять былые привилегии. Более того, в 1729 году городской совет объявил, что перестает контролировать коммерческую деятельность тех, кто не принадлежал к гильдии купцов, при условии, что они занимались «низкой и незначительной торговлей вроде продажи в розницу эля, пива, молока, давали внаем лошадей, откармливали скотину и тому подобное». И даже оставшиеся ограничения долго не продержались. Экономика становилась свободной, монополия купцов была окончательно разрушена.

Условия заключения Союзного договора не изменили правила, по которым жил город, но преобразовали более широкий контекст, который иногда открывал городскому совету некоторую степень независимости; бывало, что корона оказывала совету поддержку в борьбе против дворян, а бывало и так, что город сам восставал против воли короны, например, когда Стюарты начали притеснять Шотландию. После 1707 года городскому совету, наряду с прочими жителями страны, приходилось заново находить себе место в системе подчинения, с помощью которой правивший Британией Ганноверский дом контролировал Шотландию. Представлявший Эдинбург в парламенте сэр Джордж Уоррендер подытожил задачи совета, велев его членам в 1715 году «остерегаться крайностей и подумать о том, насколько нам всем нужна благосклонность вышестоящих».[304]