Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917 - Максим Горький

— Ничего я не знаю, — повторила она, покачав головой. — Это стариков спроси. А то — никого не спрашивай- живи и живи! Прощай-ка!

Она пошла, покачиваясь, тыкая палкой в землю и ворча:

— Не догнать мне Рогачиху-то.

А пройдя мимо дочери, постучала концом палки по ноге её, Христина приподняла голову, вскочила:

— Что ты, мамонька?

— Буде спать-то, — сказала баба, уходя, — гляди, где солнце-то!

Христина, заложив руки за голову, закрыв глаза, потянулась, выгибая грудь, — Николай видел, как развязалась тесёмка ворота рубахи и под тёмной полосою загара сверкнуло белое тело, пышное, как пшеничный хлеб.

— Девки, — сонно бормотала она, — пора вставать — эй!

И вдруг, увидав Николая, вскочила на ноги, пошла к нему, улыбаясь и тихонько говоря:

— Эко заспались как, ну-у! А ты, хозяин молодой, чего глядишь, не будишь?

Он взял её за руку и, оглянувшись на спящих, повёл к бане, торопливо говоря:

— Мать твоя была.

— Ну? А я думала — приснилась она мне!

— Говорили мы.

— Про что?

— Про тебя.

— А чего про меня?

Он ввёл её в предбанник, затворил ногою дверь, и обняв её, прижал к себе, крепко прижимаясь в то же время щекою к её груди.

— Нехорошо мне, Христя, — не знаю, что делать! Будь родной — приласкай! Поговорим, давай, по дружбе! Страшно мне, что ли? Подумаем — как быть-то?

Она охнула, отталкивая его в плечи и шепча в ухо, быстро, горячо:

— Пусти, что ты? Пусти-ка! Разве можно сегодня тебе? Больно мне эдак-то!

А он, вдруг опьянев, чувствуя, что сердце у него замерло и горячим ручьём кровь течёт по жилам, бормотал:

— Кристя — приласкай! Ей-богу — тяжко на сердце, прямо — смерть! Вдруг — один очутился, а ничего не понимаю — как надо? Ты — приласкай! Ведь — всё равно женимся, уж это кончено! Никто не узнает, ну, Христина, родимая!

Она всё что-то шептала и билась в его руках, а он чувствовал, как будто её горячее тело уже крепко приросло к нему и теперь, отрываясь, мучает его жестокою болью.

— Всё равно, — просил он, — пожалей, что ли, ну? Я ж тебя весь век любить буду!

Она поставила локоть под подбородок ему, а другой рукой прижала голову его к себе — Николай задохнулся, выпустил её и, шатаясь, потирая руками сдавленное горло, слышал её трезвый, строгий шёпот:

— Экой бешеный! Что ты это? В такой день — там покойник, а ты…

— Сама ты — покойник, — пробормотал он в отчаянии и в стыде, что она одолела его. — Все вы тут покойники!

Оправляя раздёрганную рубаху и следя за ним одним глазом, она говорила, глубоко вздыхая:

— Миленькой, ведь и я не железная, ведь я мучусь тоже, а ты меня горячишь в такое время! Надобно потерпеть до свадьбы!

— А может, и не будет свадьбы-то? — неожиданно сорвалось у него, и, тотчас же испугавшись, он мысленно обругал себя: «Эх, дурак!»

С минуту Христина молчала, потом, подняв голову, спросила негромко, но как-то особенно внятно:

— Не будет?

— Слышал я, как ты давеча говорила про меня, — бормотал он, — я ведь в сарае был!

— Ну так что?

— Не любишь ты меня!

Она отворила дверь, встала в ней, как в раме, и сказала:

— А коли свадьбы не будет, так ты ко мне и не лезь! Вон, Анютка живёт для эдаких!

— Не хуже тебя, — тихо сказал он, а Христина спокойно ответила:

— Вот и ладно, коли не хуже.

Пошла прочь, но, сделав шага три, обернулась и сказала веско, сердито угрожающе:

— Только ты знай — без меня тебе пропасть — понял? Как хочешь. Затравят тебя, заторкают, так и знай! Ты вспомни, чего наделал?

Он сел на лавку, тупо думая:

«Это — верно, без неё пропадёшь с моим характером! Вроде пьяного я — отчего это? Христина знает силу свою и меня знает, верно! Сволочь она и нисколько меня не любит — врёт! И я её тоже, видно, не люблю. Матка её — просто дура, полоумная».

Тело у него налилось ноющей болью и устало от неё, голова кружилась, а в глазах вызывающе волновались голые груди девушки.

«Это она нарочно показывается, — вяло и бессильно думал он, — она хитрая, знает! И верно, что ей всего лучше за прилавком стоять, это вот — верно! Торговка».

Мысль наткнулась на новую тропу — что, если и в самом деле продать тут всё и уехать с деньгами в город, а там исподволь приглядеть тихую девицу, жениться и открыть торговлю? Здесь — жить не дадут, будут дразнить отцовыми делами, будут напоминать, как он ездил за доктором, а Христина в этом поможет людям, в случае если дело с нею не сойдётся, — она не зря говорит, что без неё — затравят! Он долго путался в этих противоречивых мыслях, ставя себя так и эдак и нигде не видя твёрдой почвы.

Сквозь неприкрытую дверь был виден кусок синего неба и скучный узор ветвей ветлы на нём, в огороде работали девки, Анна с Натальей звонко перекликались, а Христинин сочный низкий голос был слышен редко, звучал сердито и неохотно.

— Николая — не видали? — спросила издали тётка.

Христина ответила:

— В предбаннике сидит.

— Чего он там?

— Поди да спроси.

— Ой, девка, какая ты неуважительная!

Николай слышал, как Христина проворчала:

— Работай на вас, да ещё уважай!

Анютка сипло и ласково сказала:

— От жары хоронится.

Пахло пареными вениками, гнилью и мылом. Николай стал думать об Анютке: гулящая, а — приятная! Попроси её приласкать, не просто, как она привыкла, а по-хорошему, душевно — она бы, наверно, сумела и это. Он пользовался ею не один раз, а она виду не подаёт, что было у неё с ним. Распутница, а — скромная. Вот позвать её назло Христине и посидеть с нею, поговорить. Если бы не такой день, он бы сделал это.

«Как трудно одному, — господи!»

Прошла мимо Христина с граблями в руке, покосилась на дверь, исчезла, снова явилась, загородив щель, сунула в предбанник голову и сказала деловито:

— Там мужики пришли, гроб надо делать!..

— Ну?

— Шёл бы туда.

— Сейчас. Рассердилась ты?

Она отступила, бросив небрежно:

— Чего сердиться? Я тебе ни жена, ни что.

«Врешь», — устало подумал Назаров, встал и пошёл в дом, а впереди его шла с корзиной огурцов на плече Анна, круглая и мягкая, — он смотрел, как изгибается её стан, вздрагивают, напрягаясь, бёдра, и думал:

«Встану я на ноги — давить вас всех буду, как вшей», — и закончил это обещание крепкой, едкой матерщиной.

В проходе из огорода в сарай Анна задела его корзиной, он грубо крикнул:

— Тише!

— Ой, не видала я, Николай Фаддеич, прости!

Назаров тотчас смягчился.

— Не больно.

— А — кричишь?

Он заглянул в лицо ей — Анна ласково улыбалась.

— Так уж это, — смущённо сказал он, — душа кричит!

— Ещё бы те молчала! — согласилась Анна.

«Ведь вот, — думал он, идя по двору, — много ль надобно человеку? Отвечай ему согласно, вот и всё, вот он и доволен бы!»

На дворе толклись мужики в синих вытертых портках, в розовых и красных рубахах, босоногие, растрёпанные, и, хотя одёжа на них была цветная, все они казались серыми, точно долго лежали в земле, только что вылезли из неё и ещё не отряхнулись. Молча дёргали его за руку, щупали хитрыми глазами, некоторые мычали что-то, а дурашливый Никита Проезжев, плотник, спросил тенорком:

— Чать, ты, Никола Фадев, поласкове будешь к нам, чем отец был, — ай нет?

— Не время, Никита, этим разговорам! — степенно сказал кто-то.

Николай смотрел на них, как сквозь сон, и не понимал — чего им надо, зачем пришли? Проезжев хвастался:

— Навек домовину сгоношу, вплоть до второго пришествия!

Кто-то сказал угрюмо:

— До страшного суда…

— Панафида будет? — приставал к Назарову высокий старик с большим распухшим носом и царапиной на щеке.

— Тётку спроси, — сказал Николай, входя в сени, и слышал сзади себя пониженные голоса:

— Убило всё-таки ж!

— Отец, как-никак…

А в избе однозвучный голос лениво и устало выпевал:

— «Да постыдятся вси кланяющиеся истуканам, хвалящиеся о идолех свои-их…»

Тётка Татьяна, согнувшись, расстилала по полу полотно, над головой её торчали ноги отца, большие, тяжёлые, с кривыми пальцами. Дрожал синий огонь лампады, а жёлтые огоньки трёх свеч напоминали о лютиках в поле, под ветром.

Дверь в клеть была открыта, и там в сумраке возилась Анна, огребая в угол огурцы, — он вошёл к ней и сказал:

— Тяжело у меня на душе, Анна!

— Ещё бы, — отозвалась она ласково, как и раньше.

— Ты, — шепнул он, оглядываясь назад, — останься после работы, не уходи!

Она встала на ноги, испуганно прошептав:

— Чего-о?

— Надо мне тебя!

Женщина отодвинулась в угол, махнув рукою.

— Что ты, что ты? — слышал он её тихий, укоряющий шёпот. — В эдакой-то день? Да я за три целковых не соглашусь — что ты!

— Дура! — мрачно сказал он. — Мне поговорить только, чёрт!