ДНЕВНИКИ - Александр Шмеман

Четверг, 26 февраля 1976

Поездка в Valparaiso, Indiana, где я читал заключительный доклад на Liturgical Institute2 . Чудная поездка с о.С.Гарклавсом, чудным весенним утром: выехали в 7.30 утра. Минуем страшный мир сталелитейных заводов. Грандиозное апокалиптическое зрелище. А потом скромная, деревенская Индиана с маленькими городками и селами. Огромная толпа в Valparaiso. Речь удалась ("Евхаристия и молитва"), судя по длиннейшей овации. Завтракали с о.С. в стареньком отеле, где я когда-то ночевал (участвовал в таком же "институте"). Всегда действующий на меня шарм этой провинциальной Америки, этих городков. О.С.Гарклавс – милейший, скромнейший, подлинный. С ним легко и хорошо: сияние подлинного Православия – светлого, смиренного, любовного, открытого – необычайно отдохновительного после типичного для Америки напряженного "ортодоксализма", в котором мне приходится жить. Радость от всего этого усиливается благодаря действительно удивительной погоде (даже статья о ней в New York Times), апофеозу солнца, прозрачности, света… Однако ужасно хочется домой. По нескольку раз в день считаю на пальцах дни…

Понедельник, 1 марта 1976

Америка: вчера – в воскресенье – я встал в Portland, Oregon, в шесть часов утра; в десять часов я начал Литургию в Seattle, Washington; в восемь часов вечера я – на блины в Сан-Франциско; в 5.38утра я был в Чикаго… Все вместе – меньше чем за двадцать три часа!

Бесконечно напряженный week-end. В пятницу в 6.30 вечера вылетел из Чикаго в Портленд. На пути на аэродром (меня вез греческий священник о.Скулас) – в который раз -поражался количеству громадных церквей в Чикаго. Буквально в каждом квартале! Барокко, готика, все что угодно… Все это было, очевидно, построено в конце прошлого – начале нынешнего века всевозможными "иммигрантами". И сколько в это строительство вложено было жертвенности, "религиозного чувства" и еще чего-то, что трудно определить, но что осталось доминирующим в американском "воздухе": почти патологическая религиозность при почти полной секуляризации сознания. И какие церкви, с какими выкрутасами, башенками, узорами! Своего рода status symbol3 -

1 косность, консерватизм (фр.).

2 "Литургический институт"; краткосрочные курсы; серия лекций по литургике (англ.).

3 показатель положения в обществе (англ.).

перед самим собой, другими "иммигрантами" (такими же бедными и потому чувствительными к этим символам), Америкой…

Пятичасовой полет в Портленд. На аэродроме: Сима Гизетти, Anthony Scott, Elias Stephanopoulos – с "матушками". Ночевка у Гизетти. Бедность дома. Но и серьезность, горение – в "служении". Все это так меня всегда трогает: неумирание в мире "огня".

В субботу 28-го весь день в докладах – до хрипоты. Удивительное внимание этих греков, русских, арабов – годами, по-видимому, заброшенных. Ночевка у Скоттов. Весь день дождь, тут – холод, после чикагской весны.

В 6 утра выезжаем, вернее – вылетаем в Сиэтл. Литургия в Спиридоновском храме. Погружение в "русское благочестие" (хор, ритм, атмосфера) – в благочестие моего детства и потому всегда меня волнующее.

После Литургии, под храмом – "трапеза" и наши доклады. Как и в Портленде, просто удивительное отношение, радость – так что еще немного и я начну верить в собственную знаменитость!

Два часа у Дерюгиных – в доме с поразительным видом на залив. Нечто вроде "rap session"1 – с молодежью, взрослыми…Все время чувство: "жатвы много"2 …

В 5.30 – аэропланом в Сан-Франциско, где ждут Чекины и Глаголевы. Вскоре приезжает и Том [Хопко] из Нью-Йорка. Блины у Чекиных в их brand-new3 доме. Чувство близости, братства, единства.

Оттуда – обратно на аэродром и в двенадцать часов ночи – полет в Чикаго, куда прилетаю еще совсем ночью (5.30утра). Оставил его в пятницу весенним, с весенним закатом на крышах, с чем-то неуловимо весенним в освещении, в воздухе. Возвращаюсь – в зиму, ветер, слякоть. Такси везет меня грязным рассветом через весь город. И в этом грязном свете, дожде, тусклом снеге – Чикаго страшен. Такое чувство, что это западня для миллионов людей…

После этого свою уютную двухкомнатную "сиюту"4 [в клубе] ощущаю как дом! Тепло, убрано, тихо. Как скоро мы вживаемся, как быстро на все ложится "мое дыхание, мое тепло"5 … Два часа сна – после бессонной ночи – и в семинарию на лекции, до трех часов дня…

В три уже из последних сил возвращаюсь с твердым намерением больше никуда не вылезать, благо на дворе дождь и холод. И в этих снова зимних сумерках делается так уютно! За окном на сером небе – переплет черных, мокрых веток. Почему-то долго-долго, часами перезванивают колокола. Тепло. Уютно. Телефон Льяны из Нью-Йорка – все благополучно, и потому становится еще уютней. В семь ужинаю в клубе же. Профессора, "интеллектуалы" с женами. Вспомнился колумбийский Faculty Club6 , куда мы часто ходили с Л. ужинать, когда жили в Нью-Йорке.

1 коллективное обсуждение какого-либо вопроса; групповая беседа по душам (англ.).

2 Мф.9:37.

3 новёхоньким (англ.).

4 Suite (англ.) – номер люкс в гостинице.

5 Из стихотворения О.Мандельштама "Дано мне тело – что мне делать с ним…": "На стекла вечности уже легло / Мое дыхание, мое тепло".

6 профессорский клуб (здесь – Колумбийского университета).

После двух дней непрерывного разговора, общения, лекций – блаженные часы, когда "приходишь в себя" в самом буквальном смысле этих слов.

Остается еще три дня Чикаго. Все это время считал часы до возвращения домой. Но знаю, что, как всегда, потом и эти дни, и вот этот вечер – останутся в памяти, войдут в нее навсегда – светом …

Вторник, 2 марта 1976

Говорят об интервью Солженицына в Лондоне, но в сегодняшней "Нью-Йорк Таймс" – ни слова. Будто бы он снова "обличил" Запад и предсказал его "конец". Задержал1 себе место на аэроплане в четверг. Еще одна страница…

Среда, 3 марта 1976

Канун [отъезда]. И, как всегда, порядок, ритм, установившиеся за эту – всего лишь! – неделю, начинают как бы растворяться, слабеть, просвечивать своим собственным концом и присущей всякому концу печалью. Встреча, разлука. Начало, конец. Невозможность в "мире сем" чего бы то ни было окончательного, исполнения того обещания, что заложено во всем, но никогда в полноте не исполняющегося… Только что эти двадцать человек, которым я прочел за эту чикагскую неделю столько лекций, перестали быть анонимами, только что стала проясняться подлинная встреча , осознание единственности каждого, как вот уже – разлука. Именно потому сказано: "Крепка, как смерть, любовь"2 . Обо всем этом думал, возвращаясь белым ветреным днем по ставшей уже "своей" улице. Я страшно устал от этих лекций, я давно уже считаю часы до возвращения, даже до отъезда на аэродром, но вот и эта печаль – разлуки, все тот же опыт непоправимой раздробленности жизни…

Западный Ash Wednesday3 . В десять часов утра короткая служба в семинарской chapel4 . Все в этой службе хорошо : много молодых, пение, умная проповедь (о молитве как "Авва", "Аминь" и "Аллилуйя"). Слова молитв доходят и гимны (я всегда любил западные гимны – с первой поездки в Англию в 1937г.). А все же вопрос: почему же все-таки все это наше христианство оборачивается такой слабостью, таким бессилием и жизнь идет кругом нас так, как если бы никогда никакого христианства не было?

Вчера вечером ужин у Гарклавсов. Радостный опыт семьи , ее реальности, ее красоты, ее "доброты". Ни о чем важном и серьезном не говорили. Шутили. Дети играли на рояле. А вот всем хорошо . И это "хорошо" совершенно бескорыстно. Семья не имеет "цели", она не "прагматична". Она источник, она – та жизнь, из которой вырастают цели. Возвращаешься домой после такого вечера – как бы омытый этой радостью, этим "хорошо".

Взял у Гарклавсов советский альбом, посвященный Блоку. Фотографии – от рождения до смерти и похорон – его, его жены, друзей, домов и т.д. Все

1 забронировал.

2 Песн. 8:6.

3 "Пепельная среда", день покаяния (первый день Великого Поста в англиканской церкви).

4 часовне (англ.).

это в свою очередь "иллюстрировано" его стихами. Я давно не возвращался к Блоку. Пожалуй, с острого увлечения им в шестнадцать-восемнадцать лет (мечтал даже книгу о Блоке писать тогда: читал о нем доклады!). И вот, вглядываясь в эти фотографии, перечитывая эти стихи, которые знаю наизусть, чувствую, чего не чувствовал тогда: присущую Блоку "пошлинку". Ее нет или, может быть, она преодолена в его "взлетах", но она присуща всему, что не "взлет". Все эти "королевы ночных фиалок", увлечение декламацией(!), тон писем, дневников, статей – заставляют постоянно внутренне морщиться. Этой "пошлинки" абсолютно нет у Мандельштама, у Ахматовой. Но она есть у Пастернака и в еще большей степени у Блока. И это, мне кажется, неслучайно. Это – тайный, духовный порок "символизма", его органическая неполноценность, червоточинка в нем. Интеллигент, приобщившийся "эстетике", но не освободившийся от "интеллигентщины". Это не умаляет ни великого дара Блока, ни его "правдивости", ни даже исключительного места его в русской поэзии. Остается и то, что все прощаешь Блоку, когда доходишь до: