Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень - Петр Сажин

Данилыч поднял меня чуть свет. С трудом расстался я с теплой постелью. Данилыч спал в лодке, которую мы на ночь вытянули на берег, опасаясь, что ветер может выкинуть какой–нибудь неожиданный фортель. Но для «тримунтана» эта ночь была последней; буйный ветер, как «гожий» перед призывом, отгулял свою неделю и угомонился. Море за ночь выгладилось и теперь мирно поблескивало сквозь реденький туман испарений.

В воздухе было прохладно и сыро. Данилыч выглядел тусклым: он спал мало и плохо. Подушка, старенькое ватное одеяло и лежавший сверху брезент за ночь сильно отволгли, да и лодка густо была покрыта дробной россыпью обильной росы.

Сложив постель и распялив брезент на воткнутых в песок веслах, Данилыч закурил и сказал:

— Ну, Лексаныч, через полчаса шоб духу нашего здесь не было! Глянь туды. — Он указал в сторону причала, от которого мы вчера отвалили. — О! Видишь, бригады собираются, вытягиваются из бухты… Пойдем вместе с ними…

Но нам не удалось покинуть Слободку вместе с флотилией «Красного рыбака», которая в составе шести сейнеров, десяти фелюг и двадцати калабух уже отрывалась от причала. Флотилия держала курс на юг. От причала доносилось легкое ворчание хорошо прогретых моторов, работавших на малых оборотах, громкие приказания бригадиров и капитанов и чей–то хохот, до того раскатистый и громкий, что казалось, он мог вызвать волнение на море. Не так ли запорожцы уходили в туретчину?

Мы заканчивали погрузку, когда легкое ворчание моторов превратилось в звучный рокот и флотилия вытянулась в кильватер. Вода под винтами извивалась серебряными жгутами. Стая крупных сытых уток–креженей, чуть подсвистывая крыльями, тяжело прошла под носом флотилии. Раздались выстрелы из ружей. Утки резко сменили курс и, обогнув большую дугу, стремительно снизились в густых туманных испарениях в самом куту бухты. Данилыч щелкнул языком, облизал губы и сказал:

— Хороши, паршивки! — И, думая, что я не понял, о чем он говорил, добавил: — Вутки, ну, те, крежени… Зараз бы в духовку… Эх! — вздохнул он. — Давай, Лексаныч, спускать наш крейсер, а то отстанем.

Мы взялись за борта лодки и подтянули ее к воде. Нам осталось столкнуть ее, когда Данилыча окликнула какая–то женщина.

— Шо тебе, Домаха? — спросил Данилыч стоявшую на бугре женщину.

Домаха, о которой я впоследствии узнал, что она вдова, мать шестерых детей, муж ее весной прошлого года простудился при постановке сетей, заболел воспалением легких и умер, подошла к Данилычу и стала жаловаться на соседа, который отхватил у нее чуть ли не целую сотку земли для сына, которому он построил домик у себя на участке.

Данилыч кивнул на меня и объяснил Домахе, что он «зараз» не может заняться ее делами, а как только вернется с моря, обязательно поможет ей. Домаху это не устраивало, и она принялась голосить. Данилыч пожал плечами и тихо, с расчетом, чтобы Домаха не услышала его, сказал:

— Ну шо делать?.. Для меня бабская слеза, шо кольцо в носу у быка — дерни, бык на колени станет… Поплачь баба — я готовый… Да и кто она? Сирота. А сосед ее — шофер, у порту работает, калымщик на миллион! Не пойти, так он ее обштопает. Извиняй, Лексаныч, пойду побачу, шо там… Зараз вернусь… — Он кликнул Домаху, она вытерла фартуком глаза, подтянула концы ситцевого платка, вздохнула и на ходу начала рассказывать о том, что ей сказали в сельраде и как искала Васю–милиционера…

Я не слышал, что ответил вдове Данилыч, видел лишь, как он энергично запрыгал на костылях; Домаха еле поспевала за ним.

Пока Данилыч занимался делами Домахи Зинченко, я переложил в моторке груз. После этого долго глядел на горизонт, за которым медленно скрывалась флотилия «Красного рыбака».

Данилыч вернулся радостный.

— Ну, Лексаныч, — сказал он, — камедь была на миллион! Сначала Домахин сосед ни в какую, а когда Васька–милиционер протокол стал писать, тот за лопату. В один секунд перенес ограду на старое место. А Васька не дурак: протокол в нагрудный карман, руку к козырьку, дескать, «здоровеньки булы», отошел шага на три, повернулся и говорит: «В другой раз права отберу». — Данилыч покачал головой, перевел дух. — Шо тебе сказать, Лексаныч, куркулей зараз в нашей стране нема? Нема! А нахалюги и калымщики, как стрепета, рыщут: нельзя ли скогтить кого? Война проклятая вдов наделала страсть сколько! Государство, общество дает помогу им. А все без мужика им не та жизня. Вот тут нахалюги и выпускают коготочки. Ну ничего, мы тоже с усами! Давай, Лексаныч, нажмем, а то солнце уже в темя бьет. Ну, раз–два — взяли!

Лодка легко соскользнула с песка на воду и закачалась, как уточка. Данилыч, держась за планшир, отдал мне костыли и привычно поднялся, подтянувшись на руках, в лодку. Не прошло и минуты, как мотор обрел силу и стал весело толкать нашу лодку вперед.

Наконец–то мы в море!

Люди, живущие на побережье, редко засиживаются на одном месте: любознательность выводит их иногда и на океанские просторы; известно, что моря не только разъединяют страны, но и соединяют их.

Есть в Слободке рыбаки, которым знакома, кроме своей азовской и черноморской, еще и балтийская волна. Другим братья родные — ветры Средиземного моря, Индийского и Атлантического океанов. Есть в Слободке «морячилы», которым пришлось хлебнуть студеной водицы далеких северных морей и испробовать на себе грозный нрав Тихого океана. Данилычу не довелось покидать пределы Азовского и Черного морей, однако он, как и все рыбаки, у которых есть своя «газета» и свои «университеты», так много знал о морях, что мне с ним не только не было скучно, но я уже не представлял свою работу в море без него.

Данилыч в лодке вовсе не чувствовал себя калекой: он забросил костыли, засучил штанину выше колена и передвигался на «трех точках». В море я понял, насколько плохо знал своих людей Скиба: Данилычу вполне можно было доверить сейнер. Он умел делать все, а шлюпкой управлял, как казак конем. Я не раз удивлялся, как Данилыч без особых усилий, красиво, с лихостью ставил шлюпку против волны.

Хотя я раньше и сиживал на веслах, но свободно владеть шлюпкой научил меня Данилыч — именно владеть, то есть в любую сторону поворачивать ее без особых усилий, ставить на волну, подгребать к берегу с таким расчетом, чтобы не опрокинуло волной. Ну, словом, только с Данилычем я ощутил себя хозяином шлюпки. К тому же после штормов, которые перемешали воду и море, установилась теплая и тихая погода. Данилыч говорил, что в августе было холодней. Это благоприятное обстоятельство позволяло нам от зари до зари вести так называемые полевые работы. Мы и в Слободку перестали ходить, ночевали, где ночь застанет. Чаще всего оставались на косе у маяка или в небольшой рыбачьей станичке между маяком и рыбозаводом.

Азовское море почти не имеет островов. Правда, есть кое–где небольшие, плоские островишки. Ну, там, группа песчаных островков у Ейска, затем у вершины Федотовской косы заповедный остров–коса Бирючий — пристанище пернатых, остров Ляпина и еще возле Таганрога остров Черепаха. Этот островок «незаконнорожденный»: он насыпан по приказу Петра Первого для возведения на нем батареи. А вот косы азовские — это очень интересные и богатые выступы суши, далеко выдающиеся в море и образующие заливы и лиманы. Наиболее из них известные на кубанской стороне: Долгая, Сизальнинская, Еленина, Камышеватская, Бейсугская; на украинской стороне: Федотовская, Обиточная, Бердянская, Таласская, Белосарайская и Кривая.

Таласская коса тянется на двадцать с лишним километров в море. В начале ее стоит большой промышленный город и порт. На его окраине Слободка. За Слободкой курорт с грязелечением и солеными рапными водами, лиманы, виноградники, рыбозавод, рыбацкая станичка и, наконец, маяк.

Около Таласской косы, образующей ряд мелких бухточек, заливов и лиманов, вьются тучи морских птиц. Они жируют здесь на отмелях, заросших морской травой: зостерой, руппией, камышом и осокой.

Тут настоящие подводные луга, кишащие веслоногими ракообразными коловратками и ветвистоусыми ракообразными. Встречаются и реликтовые понтические ракообразные, и нереисы, и еще бог знает сколько добра, именуемого биомассой, которую в неисчислимых количествах пожирают и рыбы и птицы. Среди птиц больше всего уток. Можно часами наблюдать за их деятельностью: одни, беспокойно хлопая крыльями и отчаянно работая ногами, отрывались от воды и, описав невысокую кривую, то и дело переселялись в новое место; другие, как по команде, окунали головы в воду, вскидывали вверх гузки и вытянутые красные лапки, с аппетитом глотали зазевавшихся брахинотусов (крошечных крабиков) или сочных и вкусных моллюсков; третьи спали, спрятав шелковистую головку под крыло; четвертые о чем–то оживленно спорили; пятые вели брачные игры.

Среди уток с гвалтом носились чайки, которых Данилыч презрительно называл одним словом «мартын». У него и для уток были свои названия: «крежень», «расейка», «морячка», «куличок», «огарь», «лыска», «швыга». Самыми заметными были крежень и огарь. Первая — крупная, степенная, словно сбежавшая домашняя утка. А огарь — беленькая, поминутно обирающая и очищающая себя, тоже нехуденькая, с пером, переливающимся перламутровым блеском.