Путешествие на край тысячелетия - Авраам Иегошуа

И удивительно, что, несмотря на одиночество и покинутость, душа его вдруг успокаивается, и любовь, которую он ощущает сейчас ко всему, что окружает и принадлежит ему, дарит ему утешение и силу решиться на нечто невиданное и исключительное, чего он не совершал ни разу за все сорок один год своей жизни, — самому для себя стать посланцем общины в молитвах грозного дня. И хотя еще рано и остается добрых три часа до той минуты, когда солнечный свет задрожит на кронах деревьев, он решает немедленно приступить к предпраздничной трапезе, чтобы наесться досыта, — ведь тогда душа его, освободившись от голода, станет хозяйкой своих молитв и сможет полностью отдаться мольбе о выздоровлении молодой жены. И он садится у костра, и макает хлеб в поданную женой кипящую похлебку, и неспешно жует кусок за куском. И мало-помалу его охватывает легкая сонливость, и уже сквозь смыкающиеся ресницы он примечает, как священник выходит из дома врача и скрывается в деревянной церкви и как следом за ним из дома выходит и сам врач, сжимая в руках свою кожаную сумку. Сытая и довольная усталость все больше овладевает им, дымный запах костра туманит его сознание, и он распластывается на земле, вытянув ноги, и уже сквозь сон с благодарностью и нежностью следит, как первая жена наливает в миску немного кипящей похлебки и мелко дробит в ней куски вареного голубиного мяса, чтобы отнести все это второй жене, которую ей, кто знает, не доведется ли самой и покормить.

Но спит он недолго. Спустя короткое время в его сновиденья вторгается ржание лошадей, и милый говорок маленького Шмуэля Эльбаза разом пробуждает его ото сна. Он открывает глаза и видит, что его окружают незнакомые люди, которые выглядят, однако, как евреи. А чуть поодаль стоит большой фургон с опущенными оглоблями, и Абд эль-Шафи с черным рабом уже ведут двух других лошадей на тот же луг, что за церковью. И не успевает Бен-Атар подняться, как ему на шею бросается рав Эльбаз, сияя горделивой улыбкой. И сердце Бен-Атара ликует, потому что теперь оба его фургона снова вместе и нашлись евреи, готовые присоединиться к его компании, чтобы единой группой стоять перед Создателем в Судный день, а главное, сейчас он может наконец изгнать из сердца ужасное подозрение, что даже рав Эльбаз задумал отстраниться от него.

И похоже, что судьба вновь улыбнулась упрямому путешественнику. Евреи Меца, до которых еще не дошел слух об отлучении, провозглашенном их собратьями на Рейне, выразили готовность присоединиться к нему за чисто символическую плату, ради одного лишь доброго дела, и дополнить необходимый путевой миньян для еврейского путешественника, свояченица которого, сестра его жены, заболела в дороге. Да, свояченица, ибо рав Эльбаз вновь, как и тогда, в Руане, предпочел соединить обеих женщин друг с другом более привычной для этих людей связью, дабы не пробуждать излишних недоумений. Однако радость эта омрачена легким облачком. По дороге один из евреев передумал и решил вернуться в Мец, и вместо восьми прибыли только семеро. И если в Вердене не найдется необходимый восьмой еврей, как же им составить миньян?

И поскольку солнце в небесах не может остановиться и ждать, пока в Вердене родится, да еще достигнет совершеннолетия новый еврей, потому что от Индии до Африки и от Вавилонии до Испании евреи всего мира в нетерпении ждут заката, чтобы начать праздничный пост; и поскольку семеро евреев из Меца уже торопятся искупить свои грехи теми голубями, что остались в мешке Бен-Атара, и, свернув им головы и ощипав перья, присоединяют к тому вареву, которое продолжает дымиться на костре, — находчивый андалусский рав тут же придумывает новую уловку, с помощью которой можно немедленно произвести на свет недостающего еврея, пусть даже и на ограниченное время, только для праздничной молитвы. И, как всегда, не открывая своих намерений Бен-Атару, который снова отправился в дом врача, чтобы поторопить первую жену, почему-то задержавшуюся у второй, маленький рав отходит от группы и идет за церковь на луг, где пасутся лошади, — известить понятливого Абд эль-Шафи, прославленного начальника моряков, который на время превратился в энергичного начальника возниц, что молитва о выздоровлении больной женщины будет принята на небесах в этот священный день только в том случае, если они срочно, на одни сутки, сделают евреем черного африканца.

И вот, покуда Бен-Атар присоединяется к своей первой жене и к жене врача-вероотступника в попытках убедить ослабевшую молодую женщину — одна словами, другая мягкими взглядами, третий ласковыми прикосновениями — отведать хоть немного похлебки, тут, на зеленом лугу за церковью, Абд эль-Шафи и рав Эльбаз, сняв с молодого раба его одежды, уже окунают его шелковистую наготу в маленькую канавку, которую река Мёз догадалась протянуть до самого луга, — а поскольку Абу-Лутфи с его даром предвидения позаботился урезать крайнюю плоть этого черного юноши еще прежде, чем тот поднялся на старое сторожевое судно, чтобы матросы не вздумали обрезать его сами, то для полного обращения язычника в еврейство раву Эльбазу остается лишь дважды погрузить его в воду. Первый раз — чтобы очистить его от языческих бредней, а второй — чтобы остудить пыл, вызванный присоединением к избранному народу. И затем он немедля зовет остальных евреев, дабы те и сами окунулись в воду и исповедались друг другу во всех своих подлинных и мнимых грехах, а если смогут — то и слегка похлестали себя ремнями перед тем, как встать на предвечернюю молитву, чтобы собраться потом вокруг костра — восемь полноправных евреев и один, только что обращенный, — в ожидании хозяина каравана, который дополнит собою миньян для последней предпраздничной трапезы.

Но хозяин каравана всё не может покинуть свою вторую жену. Отослав двух женщин из полутемной комнаты, он теперь пытается сам накормить больную мягким мясом той голубки, смерть которой должна искупить ее грехи, и ласковыми любящими речами внушает ей, что отчаяние и вина только и могут, что отравлять сей радостный мир. Ибо разум магрибца уже вскипает новой надеждой — что всё, с ними случившееся, развеется, как пыль, а бойкот с отлучением, так и не сумев догнать караван на его быстром обратном пути на запад, вернутся с позором по собственным следам и потонут, словно их не бывало, в той болотной трясине, что окружает мрачную Вормайсу. И вторая жена, напряженно прислушиваясь к его словам, мало-помалу уступает этим мольбам и решается наконец отведать немного красной фасолевой похлебки с плавающими в ней кусочками сваренной плоти ее маленькой искупительницы. Тем более что, поощрения ради, Бен-Атар и сам присоединяется к еде. И хотя по спине ее то и дело пробегает волною прежняя дрожь, он не уступает, пока они вдвоем не опустошают всю миску.

И только в сумерки, когда Бен-Атар выходит из дома и своим присутствием дополняет собранный в его честь миньян, исчезают наконец последние основания задерживаться с молитвой, тем более что первая жена, как всегда практичная и находчивая, уже успела отыскать среди вещей в фургоне лишний талит для новоявленного черного еврея, волнение и страх которого тем временем еще более усиливаются, потому что до него вдруг доходит, что его присоединили к еврейской вере именно в ее самый святой и грозный час. И хотя капитан Абд эль-Шафи успокаивает его, объясняя, что присоединение это — временное и преходящее, сердце черного раба так и сжимается от страха, когда его со всех сторон обступают чужие, незнакомые евреи и все разом зачем-то поворачиваются лицом на восток. И тут, с первыми же словами молитвы, вдруг выясняется, что южные и северные евреи молятся по-разному, и поэтому в ходе предстоящего святого дня надлежит каким-то образом совместить обе версии — евреев христианских стран, приверженцев сокращенной, но более энергичной версии рава Амрама, в которой молитва «видуй» начинается словами: Бог наш и Бог отцов наших! Пусть предстанет перед Тобой молитва наша, не уклоняйся от нашей мольбы, ибо мы не настолько дерзки и жестоковыйны… — и евреев Арабского халифата, привыкших к расширенному и подробному тексту молитвенника, составленного равом Саадией Гаоном, который обсуждает начало Судного дня в более мягких словах: Ты знаешь секреты вселенной и сокровенные тайны всего живого. Ты исследуешь все тайники утробы и испытываешь разум и сердце; ничто не укрыто от Тебя, и нет сокрытого от Твоих глаз…

И вот так, с взаимным вниманием и уважением вслушиваясь друг в друга, оба текста постепенно растворяются один в другом, и даже мелодии и распевы равняются друг на друга — эти на те и те на эти, — и всё это, как надлежит, осторожно, вполголоса, не только для того, чтобы не привлекать излишнее внимание жителей Вердена, которые уже тянутся на свой молебен к серой деревянной церковке Нотр-Дам, но и затем, чтобы не мешать молитве двух моряков-исмаилитов, которые приходят в такое возбуждение от окружившей их набожности, что и сами в глубоком коленопреклонении простираются на земле, желая показать всем другим, а главным образом самим себе, что и у них есть пророк — правда, слегка запоздалый в сравнении с двумя другими, но по той же причине более молодой и энергичный. И врач-вероотступник, который тем временем закончил обход больных и назначенные кровопускания, увидев, с какой пылкостью это множество разных вер бушует вокруг его дома, не спешит присоединяться к вечерней мессе в христианской церкви, а усаживается во тьме на ступеньку у порога, прижимает к себе своих маленьких детей и глядит невидящим взглядом на силуэты евреев, стоящих среди деревьев вблизи его дома.