Memoria - Нина Гаген-Торн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тимофеевна. И опять становится сын на колени, в землю кланяется.
— Вишь, — прервала пение Марфа Олсуфьевна, — богатыри у матери спрашиваются, а ты говоришь! Материнско благословение — сила.
Олсуфьевна сидела, прислонясь к косяку. Прямой, сухощавый очерк ее лица темнел в закатном огне. Словно пела про сестру — вдову Мамельфу Тимофеевну: собирает сына, наставляет молодецкую силу с мудрой материнской строгостью. Стоит сын: большой, удалой, озорной, а не смеет поперечить матери.
И я догадалась: всегда так было; сидела мудрая женщина в доме, держала в руках ключи или прялку. Не пряжу, а долгую нить памяти своего народа плела. Родная страна тоже женщина-мать. Приходят к ней сыновья, разудалые, буйные, становятся на колени, просят благословения. Кто просил — получал, тот и путь находил, а кто самовольничал, ручки, ножки ребятам подергивал, как Васька Буслаев, тот — погибал. Гневалась мать и скорбела...
Отворилась дверь, тихо вошли две женщины. Перекрестились, молча поклонились образам и хозяйке, сели на лавку. Марфа Олсуфьевна кивнула и продолжала вести сказ.
Пришли еще люди. Седой старик на лавку сел, положил локти на колени. Две девушки сидели, подняв лица. У женщины — мальчик, посапывая, стоял между колен.
Я хотела записывать песню, но поняла, что невозможно. Запись — потом, после первого раза.
В избе становилось синее. Опять отворилась дверь. Вошел Морей Иванович и с ним какой-то чернобородый, носатый мужик.
— Пришел? — прервала пение хозяйка. — Да и гостя хорошего привел? Просим милости! Здравствуй, Герман Михайлович!
— Здравствуешь, Марфа Олсуфьевна, — ответил чернобородый, — да ты пой! Не обрывай песню.
— Я, почитай, кончила. Надо ужин собирать. Гостя баснями не кормят...
— Вари, вари уху, — сказал хозяин. — Здравствуй, гостенка заезжая! — Морей Иванович протянул мне руку.— Как старуха-от моя, гоже ли сказыват?
— Ох, как хорошо!
Соседи поднялись с лавок.
— Она ли не гожа? Дай ей Господь!
— Да чего там!..
— Стой! — сказал Герман Михайлович. — Люди добрые, не уходи! Ужин — фиг с ним! Благо мастерица распелась, надо песню прослушать. Не пущу тебя, Марфа Олсуфьевна. — Он шутливо растопырил руки. — Спой мою любимую! — Все улыбались ему. Марфа Олсуфьевна засмеялась: — Ох, неотступный! Ох, скаженный! Нешто сто слыхано?
— Слыхано, да и пето. Пой, пока не остыла, — весело сказал черный. — Не отпущу без моей песни!
Марфа Олсуфьевна, правда, еще не остыла. Она поправила платок и покачала головой.
— Неуемный, так уж и есть неуемный. Ну, слушайте.
Долго тянулась песнь...
— Хватит! — встала Марфа Олсуфьевна. — Всего не перепоешь. Надо ужин собирать.
Соседи поклонились и пошли в двери. Морей Иванович чиркнул спичкой. Засветил лампу над столом. Белая ночь ушла из избы.
При огне я рассмотрела чернобородого Германа. Он был кряжист, невысок, одет в серую куртку, темные брюки и мягкие ичеги*. Крутой тонкий нос оседлан очками. Черная борода прятала нижнюю часть лица и делала его старше, но глаза из-за очков смотрели по-детски: серьезно и доверчиво.
Он говорил, как помор, но в гибких интонациях голоса чувствовалась возможность другой речи.
— Давайте знакомиться, заезжая гостенька, — сказал он, протягивая мне руку и рассматривая меня с веселым интересом. — Крепс, Герман Крепс. Вы из Петрограда пожаловали?
* Мягкие кожаные сапоги (северный говор).
— Да, — отвечала я, называя себя и охотно поддаваясь дружескому интересу Крепса. — Из Петрограда, на практику.
— Так, так! Еще одна экспедиция? Скоро здесь на каждого лопаря будет по исследователю, но это хорошо! Вы на каком факультете?
— Этнограф. А вы что делаете?
— Быка развожу по Мурману.
— То есть как это развозите?
— Очень просто: в вагоне. Три четверти вагона под быка, четверть под меня, так и живем.
— Но куда же и зачем вы его возите?
— На коровьи свадьбы. Бык один на всю Мурманскую дорогу. Несколько лет назад по всему Мурману ни одной коровы не было. Я — агроном. Животноводством, как и всем здесь, до сих пор занималась железная дорога. Я ведаю животноводством. Приходится самому: развозить быка, лечить коров, читать лекции, изучать и гербаризировать флору — выяснять возможности кормовой базы... И делать еще многое другое. До войны это был совершенно дикий и неизвестный край. Война выдвинула необходимость Мурманского порта и постройку железной дороги. Но только после революции, когда прогнали англичан, оккупировавших край, его стали изучать и осваивать...
По мере того, как он говорил, отпадал поморский акцент, зазвучала привычная питерская речь.
— Вы из Петрограда? — спросила я.
— Был когда-то. Теперь лопарем стал. Хорошо здесь: места нетронутые, птицы не пуганые, звери — не ловленые, люди не порченые. «Край непуганых птиц» — читали у Пришвина?
— Ишь, Герман Михайлович места наши нахваливат... Садитесь к столу-то!
— Свои порато хвалить нечего, — усмехнулся Герман Крепс, пропуская меня на лавку.
— Вы не любите Петроград? — удивилась я. Герман покрутил бороду и усмехнулся, блеснув очками.
— Ну, пожалуй, люблю. Но жить в каменном мешке не могу: ни неба над головой, ни земли под ногами, ни мыслей в голове... Тянет север. Говорят, этим заболевают, любовью к северу.
— Интересная болезнь, возможно, и я заболею. Похоже, уже больна!
После ужина Марфа Олсуфьевна увела меня в светелку, постелила постель. Я уплыла в сон до утра.
Утром вышла в избу, когда Марфа Олсуфьевна уж топила печь.
Хозяйка улыбнулась:
— Хорошо ли спалось? На новом месте приснись жених невесте.
— Жених не приснился, а вот песни ваши приснились.
И хочется мне про здешнюю жизнь расспросить: все у вас не так, как в Питере.
— По стародавней старине живем, блюдем старину.
— А одежда старинная есть у вас, Марфа Олсуфьевна?
— Про одежу нашу ты спрашиваешь? Есть, есть старинна одежа: и шушуны, и сарафаны. Вот уберусь —выну из сундука. Как я была молода, у нас баско наряжались.
Кики жемчугами низаны, сарафаны — штофные, рукава — кисейные, аглицкие...
— Почему аглицкие?
— А кто знат, почему так зовут — аглицкие и аглицкие, исстари так. У нас одежа-то долго жила, от бабки к внучке укрута переходила.
Она засунула уже состряпанные ею шаньги в печь.
— Ну, кончила! Пока мужики придут завтракать, я тебе покажу. — Вымыв руки, Марфа Олсуфьевна открыла в углу тяжелый сундук и достала одежду. Пахнуло сухим старым деревом и тканью. — Вот те и аглицкие рукава,— Марфа Олсуфьевна развернула платок, достала кисейный верх рубахи с рукавами пышными, во много перехватов, с рюшами у кистей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});