Опасная бритва Оккама - Сергей Переслегин

Так вот, на все это понадобятся огромные деньги. Не электронные импульсы, не банкноты, а «универсальные деньги» в их привычном — золотом — Представлении.

А новой Америки что–то не видно.

ГЕОГРАФИЯ НОВОГО ОСВОЕНИЯ[278]

Иногда совмещение вполне традиционных и даже очевидных утверждений приводит к очень нетривиальному результату.

Великая французская революция поставила в основу политической жизни народов принцип разделения властей, оформленный конституционно. Собственно, вся история демократии — это эпизоды войны властей за свой суверенитет…

Другой интересующий нас принцип носит еще более древний характер. По–видимому, на интуитивном уровне он был ясен политикам энеолитического Иерихона, хотя точная всеобъемлющая формулировка принадлежит Древнему Риму и прописана в структуре Вечного города: полис существует сразу в двух мирах — реальном и идеальном, соединяя их.

Так, Храм (Церковь, Собор) соединяет пространство города с трансценденцией данной культуры, Университет проектирует на местность Вселенную универсальных смыслов. А Столица является материальным выражением идеи государства, будь то замкнутое национальное образование или открытая космосу Империя.

Тем самым принцип разделения властей подразумевает и такое следствие, что у государства должно быть несколько столиц.

Многостоличье

Эту социо–географическую схему Россия уже опробовала.

На заре эпохи Просвещения Петр Великий возводит Петербург, мечтая создать вторую Венецию или Амстердам, но строит государь третью Александрию. Подобно городу, основанному македонским завоевателем, подобно полису, план которого, образующий крест, приснился некогда императору Константину, Санкт — Петербург был воздвигнут на самой границе освоенной Ойкумены и варварской (или иноверской) Окраины, воздвигнут, чтобы впитывать в себя культуру окружающего мира и преобразовывать его. Александрия Египетская, Константинополь, Санкт — Петербург — новые столицы древних государств, создавались как проводники смыслов Империи во внешний мир. И наоборот: они распаковывали для Империи темные смыслы Периферии, с неизбежностью попадая под очарование внеимперского культурного окружения, в результате чего незаметно менялись сами и меняли душу Империи, привнося в нее иные идеи и образы.

Такие города несут в себе Будущее. Зато они не имеют прошлого, так как именно разрыв с традицией и привел к их появлению. В действительности они даже не имеют настоящего, существуя «здесь и сейчас» как проекция динамического сюжета[279].

Такие города всегда лежат у моря. Империя немыслима без морского могущества, и Герой, создавая новую столицу, неизменно строит ее и на границе Тверди и Хляби, на границе Будущего и Прошлого, на границе Ойкумены и Окраины. Петербург обрел граничный статус и в этих измерениях стал переводчиком между языками континента и океана, постоянным напоминанием об атлантизме, метафорой внешней Вселенной. Для России, никогда не имевшей заморских колоний, подобный посредник был особенно необходим. Как ни удалена была Сибирь, до нее можно было дойти пешком (что время времени и происходило). Питер же был окном в тот мир, до которого «дойти» было нельзя. И «окно в Европу» становилось гаванью внешней Вселенной. «Нет другого места в России, где бы воображение отрывалось с такой же легкостью от действительности».

Столица выполняет множество ролей, среди которых одна из важнейших — роль посредника между властью и страной. Власть почти всегда воспринимает страну через ближайшее окружение, через столичных жителей. Но и провинция воспринимает столицу как ядро, которое организует все бытие Империи. То есть столица является одновременным отражением и государственности, и народа[280].

Весьма важным является тот факт, что хотя Санкт — Петербург и создавался Петром как столичный город, прежняя столица — Москва — также сохранила свой статус. Управление Империей осуществлялось с берегов Невы, но отдельные важнейшие государственные акты (в частности, династические) происходили по–прежнему в Белокаменной.

Планируя кампанию 1812 года, Наполеон определяет Москву сердцем России, а Санкт — Петербург — ее головой. Позднее Бисмарк обращает внимание на ту устойчивость, которую придает Империи наличие двух равновеликих управленческих центров. В действительности, конечно, центры не были равновеликими и система управления страной была резко поляризована.

Скорее всего, первоначально невская столица мыслилась Петром достаточно утилитарно — как вынесенная вперед ставка верховного главнокомандования. В конце концов, наступательные операции Империи велись в то время в Латвии, Эстонии и Финляндии, и управлять ими из Петербурга просто удобнее, чем из Москвы. Кроме того, в новом, еще не обустроенном городе легче принимать нетрадиционные решения и иметь дело с неожиданными последствиями. Московские бюрократы были слишком тяжелы на подъем, слишком «толстозады», чтобы последовать за царем–плотником в дельту Невы, в результате «птенцы гнезда Петрова» приобрели власть не только де–юре, но и де–факто. В целом это дало хорошие результаты, хотя период учебы реформаторов и обошелся стране не дешево.

К концу войны окончательно сложилась система разделения властей, которую по аналогии с радиотехническими схемами можно назвать «пушпульной»[281]. На северо–западе Санкт — Петербург исполнял роль центра развития (push). В центре тяжести русского геополитического субконтинента располагалась альтернативная столица: Москва, средоточие традиции, выя тяглового государства.

Этот механизм успешно проработал два столетич, хотя со временем инновационная идентичность Санкт — Петербурга истончилась.

Можно предположить, что к началу XX столетия функции центра развития должны были перейти к самому западному из великих городов Империи — к Варшаве. Этого, к сожалению, не произошло[282]. В ходе революции, последующей Гражданской войны границы страны изменились и царство Польское оказалось вне их пределов.

Возможен был и другой сценарий развития — перенос столичных функций в юго–западные пределы, в Севастополь, и тогда проливы — болезнь и мечта русской геополитической мысли — становились следующим рубежом Империи.

Пришло новое время. Разворачивая Проект в рамках новой мировой идеи, большевики отчаянно нуждались в новой столице. Такой столицей должен был стать новый Град, расположенный на границе государства. Альтернативой было придание принципиально нового смысла уже существующему городу, но как раз для этой цели Москва была совершено непригодна.

До сих пор страна ощущает последствия совершенной в двадцатые годы ошибки. «Двухтактный механизм», построенный Петром, продолжает работать, но в совершенно нештатном режиме. Москва вынуждена исполнять одновременно две взаимоисключающие функции: привнесение инноваций и сохранение традиций. Такое «совмещение ролей» приводит Москву к ожесточенной борьбе с собой: мегаполис преодолевает возникающее противоречие либо путем вооруженных столкновений, либо с помощью грандиозного монументального строительства (ведь строительство памятника — одна из метаморфоз, превращающих новацию в традицию).

Один — это уже слишком!

Итак, Москва перегружена не только государственными функциями, но и смыслами. Она превратилась в совершенно отдельный мир, не столько возглавляющий Россию, сколько противопоставленный ей. Культурный, финансовый, экономический, образовательный потенциал столицы превосходит возможности любого федерального округа и сопоставим с ресурсами страны в целом.

Исторически сложилось так, что транспортные сети России, а вслед за ними и государственные территории организовывались по иерархическому принципу. В результате информационные и материальные потоки страны оказались поляризованными, почти любая транзакция проходила через региональный, областной, окружной или государственный центр. Понятно, что это обстоятельство резко повышало издержки, делая российское хозяйствование неэффективным.

По мере развития средств транспорта и связи степень централизации только нарастала, сейчас она дошла до инфраструктурного предела: Москва перестала справляться с тем количеством транспорта, который необходим, чтобы обеспечить исполнение городом взваленных им на себя столичных функций[283].

Помимо того, что централизация власти обременительна для городских служб, она также противоречит дискурсу развития. Система «одного центра» хороша для классических имперских структур XIX–начала XX века (и то не всегда), сегодня она уже не является адекватным ответом на те вызовы, которые обращены к России. В сущности, она сама стала таким вызовом.