Девятое имя Кардинены - Татьяна Мудрая

— Он уже все десять извозил и рыльце впридачу, — добродушно проворчал Нойи. — И до меня добрался. Как говорится, после сытного обеда вытри руки о соседа. Твой?

— Что ты, мой уже наездник. То Басим, сынишка нашей младшей. Пойти разве сдать его по принадлежности.

Вернувшись, она заварила чай из прессованной плитки, струганной ножом, масла, молока и перца с солью. Нойи покосился с неприязнью, но отхлебнул из своей чашки с двумя ручками изрядный глоток.

— Знаешь, если трактовать эту бурду как суп, то очень даже подходяще. А сколько лет твоему наезднику?

— Шесть, мой милый. Шенкеля у него, понятно, слабоваты, но на послушной лошадке даже гарцует.

— Идиллия! И все-таки не понимаю я тебя. Даже посмотреть на нас не хочешь. В Эдине сейчас здорово. Первые-то годы было ни шатко, ни валко, а нынче новое правительство ставим. Керг — министр юстиции, Армор — обороны, Хорт — здравоохранения и социальной защиты…

— Имран командует комитетом по делам религии, культуры — и печати, естественно. Цензурует. В общем, справа каганат, слева легенат, а посередке гвоздик. Лэнский гвоздик, как и раньше.

— Они тебя помнят.

— Еще бы не помнить. Магистр для помпы, без присяги, без власти. Всеобщее доверие и любовь.

— И в конце концов ты не имеешь права уйти от дел… безнаказанно.

Карди оттолкнулась от пола, встала.

— Так. Это они тебя подучили и поручили говорить о тайном или ты сам по дурости выступил?

Взгляд у нее был совсем прежний: темный, проникающий до сердца ледяным острием. И голос тоже.

Он потупился, потом снова воспрянул.

— Слушай, ну пойми меня правильно. Пусть легены тебе разрешили почетную отставку, уж кто-кто, а ты ее заслужила. Но не стыдно тебе быть порядковым номером у твоего лихого пустынника?

— Я мать сына Денгиля, и это мое наивысшее достоинство. Волк… он мне всю полноту жизни подарил. И вот что. Пошли-ка отсюда наружу.

В осенних полях тихо гудели сухие травы, завечеревшее небо огромной светлой чашей опрокинулось над землей, что источала сложные ароматы кочевья: пахло емшаном, связанным в пучки и подвешенным над дверью, и дымом костров, и овечьей шерстью, и дубленой кожей, и кислым кумысом. Земля в торжественном безмолвии проходила свой круг. А из-за спин людей наземь смотрели вздымающиеся до неба горы. Горы Денгиля.

Бусина двадцать девятая. Янтарь

Еще сон в смешении времен. Для мальчика

…Вначале было имя. Оно возникло из сгустка времен, высвободилось из пелен, воплотилось в звук: Мартин Флориан. Март Флориан. Цветущий март. Цветок, который родился в снегу и распускается под холодным, секущим ветром. М. Ф. Марино Фальери, мятежный венецианский дож, которому срубили голову за мятеж против своих подданных. Как и он, Мартин, бургомистр вольного города или один из народных трибунов его коммуны, поднимает восстание «младших», бедняков, против богатых и властительных «старших».

У «старших» — наемное войско, «младших» — толпа, а толпа почти всегда подавляет вышколенных вояк: начинается резня правых и виноватых. Господь на том свете отличит своих, кричат люди Марта, врываясь с ножами и пиками в зажиточные дома, на рынки, в ратушу. «Я же не хотел этого, — смятенно думает Март, — я желал праведной бедности, а не разгула страстей, не убийств, не наживы на смертях».

…В городе появляются странные пришельцы: их сразу же поименовывают Власть Имеющими. Они не носят оружия — ни мужчины, ни женщины — но умеют приказывать взглядом и связывать словом и мыслью. И обе армии, покоренная и победоносная, падают ниц к их ногам. Их боятся, перед ними смиряются — и выдают им Марта как вождя бунтовщиков.

…Из окна, забранного решеткой, Марту видна колокольня. Один-единственный колокол на ней — немой. Он крещен, как человек, и на его обводе золотом выведено: «К молитве призываю, войну усмиряю, в беде народ сбираю». Ему вырезали язык за мятежные речи при одном из прежних королей. Но есть предание, то если его коснется рукой настоящий, праведный муж, — колокол отзовется в полный голос. Рядом с ним боятся даже проходить, ибо само его молчание — знак твоего позора.

…Марта должны вывести к городской стене и расстрелять из арбалетов. Почему-то приходит за ним одна женщина из тех, кто может сковать человека силой своей воли, особенно если тот знает меру своей вины. «Выполни два моих предсмертных желания, — просит Март. — Проводи меня к жене, она дохаживает последние дни перед родами, а мне ничего о ней не говорят».

И в самом деле, жена не может разродиться вторые сутки. «Я спасу обоих, и мать, и дитя, — говорит женщина ледяным, бесплотным своим голосом, — но ты жди. Мне придется отпустить тебя, потому что моей силы не хватит на троих». Жена разрешается от бремени мальчиком, сыном. Женщина выносит его на руках — показать Марту.

— Говори второе желание, — требует она.

— Позволь мне на прощание коснуться колокола.

Она усмехается:

— Хочешь доказать себе и другим, что ты чист? Полно. Эти другие — их стоило бы убить уже за то, что они прикрылись тобой, но к чему множить беды твоей страны? И ты, и они одинаково виновны и одинаково достойны… земной жизни. Считай, что тебе повезло. А что до испытания твоей праведности — коснись колокола мыслью!

…Когда стрелы уже нацелены в его сердце, Март касается холодного чугуна, выбитого на нем имени: Люция-Хрейа. И слышит ответный гул: гром колокола, подобный шуму лесного пожара и завесы, разодранной в небе. Он здесь сам — этот колокол: купол, диковинный корабль, стрела летящая, нацеленная в него и с ним воедино — в зенит.

…Мальчик просыпается в темной комнате. То был я, или он, или — оба? Мать наклоняется к нему: они спят, как всегда, на одном ковре, так что смешиваются волосы — мысли — сны.

— Ты кричал во сне. Плохой, страшный сон привиделся?

— Плохой — нет. Страшный — не знаю. Откуда у меня это имя?

— Твой приемный отец дал… Нет, лучше сам скажи: какое имя?

— Голоса, что открывает путь в пустыне. Цветка, который распустился до поры. Имя судьбы. Имя предопределения. Имя могущества. Имя гибели в расцвете славы.

— Спи! Зачем ты заботишься о том, что неизбежно?

Бусина тридцатая. Альмандин

На обочине серпантина — асфальтовой дороги, петляющей в горах — стоят двое: моложавый, несмотря на самодовлеющую лысину, мужчина в сером, с иголочки, костюме от французского мастера высокой моды и женщина в тонком белом хиджабе, свитере с кушаком и широких брюках для верховой езды, заправленных в полусапожки.

— Задерживаются, — говорит она.

— Пограничники докладывают, что пропустили их в десять утра, и их сразу же должны были перенять мои гвардейцы.

— У твоего домана есть с тобой связь?

— Когда сам захочет. А была бы, я б не с тобой сейчас говорил, — мужчина невозмутимо повел плечом.

— Ты бы по интернету попробовал. Или по мобильнику.

— В горах ни то, ни другое как-то не приживается. Не такие высокие, как сетевые башни. что ли.

— Угм. И это при полной компьютеризации всей страны.

— Уж и не говори. Их, здешних, ни на привязи, ни на связи не удержишь. Впрочем, горы спокойны, дороги укатаны, оба они наездники от Бога — чего тебе еще надо?

— Может быть, соскучилась, — улыбается женщина.

— Надолго сын уезжал из города и от тебя?

— Как всегда. Летние вакации.

— Так в чем же дело, если как всегда?

— Сюда-то, к отцу, он в первый раз едет.

Мужчина вгляделся из-под руки в горизонт, вздыбленный горами.

— Да вот они, пари держу. Только без моего войска, разумеется. Старый конокрад как пить дать обвел их вокруг пальца еще в самом начале.

— Язва ты был, Карен, язва и остался — моего законного не по чести обзывать! Ладно, прощаю на радостях.

Кардинена выходит на середину дороги и машет над головой покрывалом — белым с широкой синей каймой.

Мальчик и в самом деле сидит на коне как его родной отец, — думал в это время Карен, — небрежно и в то же время цепко. Хотя и мать тоже наездница хоть куда. От отца у него певучие движения, от матери — крылатый голос. Но внешне он не похож ни на кого, кроме самого себя. Даже знаменитые глаза Денгиля, похожие на фосфоресцирующий металл, у его сына чуть отдают в голубизну. Истаивающая, почти женская нежность черт — скорее от его тетки Дзерен. Однако союзные брови, двумя сомкнутыми полукружьями рассекающие лицо, нос с горбинкой, властная складка губ и подбородка выдают характер, причем незаурядный.

Карди в это время говорила, держа обоих жеребцов под уздцы:

— С приездом, Абдалла, супруг мой! Что-то вы припозднились. Час уже вас ждем на большой дороге.

— Невесту присматривали этому батуру, — Абдо слез с коня наземь, обтряхнулся, подтянул пояс, пригладил волосы под темной тафьей — орел!