Благословенный Камень - Барбара Вуд

— Ты с ума сошла? — прошипел он. — Подумай о своей семье!

Она оглянулась через плечо на Корнелию и ее сестру, которые шушукались, показывая на кого-то в судейской ложе. Оба мальчика — Гай и Люций, которым все это уже порядком наскучило, взобрались на верхний ярус и плевали оттуда на головы сидящих внизу людей. Ее взрослые сыновья и зятья сидели, развалившись в креслах, и, лениво поглядывая на арену, потягивали вино.

Амелия зарыдала. Вдыхая дым и запах горелого человеческого мяса, она чувствовала, что вместе с этим запахом огонь, в котором горят распятые, проник ей в глотку, в грудь и стал жечь ей сердце. Ее тошнило, каждый нерв, каждая клеточка ее тела отдавались болью. Рахиль уже нельзя было узнать, и, хотя ее обугленное тело еще шевелилось, Амелия молилась, надеясь, что ее подруга уже мертва.

Справедливость казни не вызвала ни у кого ни малейших сомнений. Никто не подумал, что Нерон решил обвинить невинных, чтобы положить конец слухам о своей причастности к Великому пожару. Никто не усомнился в виновности евреев-отступников, называвших себя христианами, о которых в городе уже ходила дурная слава. Одной из территорий, не пострадавших от пожара, был район на другом берегу Тибра, где располагалось большое еврейское поселение. И еще никто не забыл, как каких-то пятнадцать лет назад император Клавдий выслал из Рима нескольких евреев-выскочек, которые своими диспутами о Христе в синагогах чуть было не спровоцировали восстание.

Амелия, уже не чувствовавшая боли, только странное онемение, снова посмотрела на Корнелия, наблюдавшего за тем, как горят ее друзья-христиане. На его лице застыло выражение беспредельной ненависти. И она вспомнила, что уже видела подобное выражение на лице мужа. Да, да, это тоже это тоже было в цирке — их пригласили в императорскую ложу, и толпа восторженными криками приветствовала Амелию. Корнелий поднял руки, решив, что приветствуют его, а мать Нерона, окатив его ледяным презрением, обозвала идиотом, и тогда Корнелий посмотрел на жену с тем же выражением смертельной злобы …

И внезапно Амелия все поняла.

Амелия не плакала так никогда в жизни, даже в тот день, когда Корнелий приказал выбросить ее малышку. Весь дом спал, погрузившись в тишину, а она лежала ничком на своей постели, уткнувшись лицом в подушку, сотрясаясь от безутешных рыданий, а все тело раздирала мучительная боль. До конца своих дней она не сможет забыть, как горела на кресте Рахиль. Да она и не хочет забывать. Она всегда, каждый день, каждую минуту будет помнить о своей дорогой подруге Рахили и о ее мученической смерти.

Помимо горя она испытывала и другие чувства: гнев, горечь, ненависть. Горючим ядом они выходили из нее вместе со слезами, насквозь промочившими подушку, пока наконец уже далеко за полночь ее рыдания не стали стихать, и тогда она села в постели, чувствуя, как в ее сердце растет вражда. Не к императору Нерону и не к черни в цирке, а к одному человеку — к чудовищу, которого зовут Корнелий.

Она прокралась в его спальню и стояла над ним, пока он спал, а в голове у нее один за другом возникали вопросы: «Почему Нерон казнил христиан? Как он вообще про них узнал? В Риме религиозных сект, как звезд на небе. А мы — всего лишь одно из направлений еврейской веры. Вряд ли ушей Нерона могли достичь слухи об этих людях… если только кто-то не назвал их ему. Кто-то, кто хотел насладиться видом нашей гибели. Это сделал ты, Корнелий? Ты решил в очередной раз меня наказать? Какое же ты чудовище! Иисус на кресте простил своих мучителей. Но я не могу простить тебя, Корнелий».

Ей пришло в голову, что она может убить его прямо сейчас, пока он спит. Ударить его, спящего, а потом поднять шум, сорвать с себя одежду и сказать охранникам, что это сделал ворвавшийся в дом грабитель. Она разделается с этим и станет свободной. Но она понимала, что никогда не убьет Корнелия. Его смерть не даст ей свободы — она уже получила ее от Другого.

Она вышла из дома в сопровождении единственного раба, огромного африканца, принявшего христианскую веру, который освещал ей путь фонарем и был достаточно сильным, чтобы защитить ее на ночных улицах от любых воров и грабителей. Подойдя к шумному доходному дому — одному из немногих, которых не тронул Великий пожар, — они вышли, и африканец пошел впереди нее вверх по узкой каменной лестнице. В воздухе стояло зловоние, под ногами сновали крысы, на стенах чернели непристойные надписи. Дверей не было, вместо них в проемах висела какая-то рвань.

Амелия ничего не боялась. Это была уже другая женщина.

Подойдя к дверному проему, на который ей показали, она отдернула полог и заглянула внутрь. Из глубины этой конуры на нее недоуменно уставилась сгорбленная старуха. Она ела кашу из деревянной миски при свете луны — единственного здесь источника освещения.

Амелия откинула с лица вуаль и поднесла к лицу фонарь, чтобы женщина могла хорошо ее рассмотреть.

— Ты узнала меня, матушка? — спросила она, уважительно обращаясь к старухе.

Испуганная женщина смотрела на нее молча.

— Не бойся. Я пришла не для того, чтобы причинить тебе зло. — Амелия вытащила и положила перед ней на стол несколько монет. — Скажи, ты узнала меня?

Повитуха посмотрела сначала на деньги, потом на свою удивительную гостью. Она поставила на стол миску, вытерла руки о платье и сказала:

— Я тебя помню.

— Семь лет назад ты принимала у меня ребенка. Девочку.

Старуха кивнула.

— У этого ребенка был какой-нибудь изъян?

Женщина опустила голову:

— Нет…

Амелии многое стало понятно. Ненависть дочери. Слова, которые Корнелия бросила ей в лицо: «Это все твоя вина. Этот ребенок… и все остальное». Корнелии было одиннадцать лет, когда новорожденную девочку положили к ногам Корнелия. Она ворвалась тогда в спальню к матери, требуя ответить, почему ее папа отверг младенца. Теперь все прояснилось. Ребенок родился здоровым, а маленькая Корнелия, обожавшая отца, не понимала, как он мог так поступить.

Теперь Амелия знала правду: не ее ненавидит Корнелия.

Вернувшись в свой особняк на Авентине, Корнелий чувствовал полное довольство жизнью. Он только что выиграл процесс, снискав восторженные крики толпы. В его доме вновь воцарился покой, Амелия стала прежней Амелией. Увидев казнь христиан на арене цирка, она вновь стала тихой и покорной. И даже перестала открыто носить это проклятое ожерелье.

Зайдя в атриум, он удивился, куда это подевались рабы. Фило всегда встречал его, однако сейчас мажордома нигде не было видно. Он уже собирался позвать его, когда вдруг услышал тихое пение. Он подошел ближе к саду и услышал слова, произносимые на латыни: «Отче наш, несущий на небесах, да святится имя Твое. Да придет Царствие Твое. Да будет воля Твоя, хлеб наш насущный дай нам на сей день, и прости нам грехи наши, и избави нас от всякого зла».