Избранное. Том 2: Серебряные яйцеглавы; Ночь волка; Рассказы - Фриц Лейбер

— Хорошо, когда знаешь себя, — кивнул Папаша. Возникла третья пауза, а потом, совсем того не желая, я начал:

— У Алисы для первого убийства есть оправдание, такое оправдание, которое поймет даже обезьяна. У меня такого оправдания нет, а ведь я, по самым скромным подсчетам, убил около миллиона людей. Видите ли, я был командиром расчета, который обслуживал группу ракет с водородными боеголовками. Они обладали способностью пробивать крышу любого подземного города-убежища, и билет им выписали на Москву. А когда билет предъявили, я был тем, кто его прокомпостировал, я имею в виду, это мой палец нажал на кнопку. Да, Папаша, именно я был одним из тех, кто нажимал на кнопки. На самом деле нас было довольно много — тут задействован целый комплекс мероприятий, — вот почему меня смех разбирает, когда я слышу россказни об одном человеке, нажавшем на все кнопки.

— Да? — сказал Папаша не слишком заинтересованно. — В таком случае ты должен знать…

Мы не успели услышать, кого я должен знать, так как я зашелся в приступе кашля, и мы поняли, что сигаретный дым практически вытеснил воздух. Папаша зафиксировал дверь таким образом, что появилась щель, и через какое-то время атмосфера заметно улучшилась, хотя нам пришлось мириться с низким, заунывно свистящим звуком.

— Так вот, — мой рассказ продолжался, — я возглавлял ракетный расчет, носил очень красивую униформу с впечатляющими знаками отличия — не то что «шевроны», которые украшают мою грудь сейчас, — был молод и красив. На этой службе мы все были очень молоды, хотя некоторые мои подчиненные были старше меня. Молоды и преданны делу. Я помню это чувство — очень глубокое, серьезное и еще чистое — чувство ответственности. И когда я отправлялся в отпуск в свой город-убежище, я чувствовал, что я на голову выше всех в этой праздной толпе.

Дедушка у меня был летчиком во время той войны, когда они боролись с фашизмом, он сбрасывал бомбы с «Летающей крепости» или чего-то там еще, и однажды, напившись, он поведал мне, что иной раз его совсем не волновало, когда они сбрасывали такие яички на Германию: сверху люди и здания казались игрушками наподобие тех, которые ребенок выстраивает в ряд, чтобы потом повалить, а все занятие — такой же невинной забавой, как растревожить муравейник. А порой они чувствовали какое-то беспокойство — или просто трусили чуток, сбрасывали свои бомбы в Северное море и возвращались домой.

А мне даже не надо было пролетать в семи милях над тем местом, которое определили моей целью. Помню только, иногда я доставал карту и смотрел на определенную крупную отметку на ней, слегка улыбался и мягко говорил «Бах!», а затем притворно вздрагивал и быстро складывал карту.

Естественно, мы говорили себе, что нам никогда не придется делать это — уничтожать цель, я хочу сказать. Мы шутили, что лет через двадцать получим работу смотрителей в музее этой самой бомбы, которую наконец дезактивируют. Но, конечно, все вышло по-другому. Настал день, когда по нашей части света был нанесен удар, и через все инстанции к нам поступил приказ от координатора обороны Бигелоу.

— Бигелоу? — прервал Папаша. — Не Джо Бигелоу?

— По-моему, Джозеф А., — ответил я ему слегка раздраженно.

— Так это же один из моих ребят, тот, о котором я вам рассказывал, — щуплый коротышка, владелец этого вот ножа с рукояткой из рога! Ну, что! — Папашин голос прозвучал поразительно счастливо. — Вам вдвоем будет о чем поговорить при встрече.

Я не был в этом уверен. На самом деле моя первая реакция была прямо противоположной. Честно говоря, в тот момент я был больше чем раздражен из-за того, что Папаша прервал рассказ о моей Великой Скорби, а именно такой, нет сомнений, моя скорбь для меня и была. Вот наконец, вопреки всем ожиданиям, моя исповедь вырвалась наружу после всех тех десятилетий, когда я подавлял ее в себе, и несмотря на все психологические барьеры, — а тут Папаша вмешивается с банальными пустыми сплетнями о каких-то Джо, Биллах и Джорджах, о которых я знать не знаю и слышать ничего не хочу.

А потом я внезапно осознал, что мне уже почти все равно, я уже больше не чувствую этой Великой Скорби, что, просто начав рассказывать о ней после историй, услышанных от Папаши и Алисы, я навсегда сбросил этот груз, жерновом висевший на моей шее.

Теперь мне казалось, что я могу взглянуть на Рэя Банкера сверху вниз (но не с высоты ангельской или презрительного превосходства) и могу задать себе вопрос. Но не такой вопрос: «Почему ты горевал так сильно?» — это вполне понятно и трудно было ожидать другого. Я бы хотел себе задать вот какой вопрос: «Почему ты горевал так бесполезно в этом своем маленьком частном аду?».

И вот теперь было бы интересно узнать, что чувствует Джозеф А. Бигелоу.

— Как ощущают себя, Рэй, убив миллион людей?

До меня дошло, что Алиса задала мне вопрос несколько секунд назад, и он повис в воздухе.

— Это именно то, что я пытался вам рассказать, — ответил я ей и снова принялся все объяснять — слова теперь лились из меня потоком. Я не буду здесь всего излагать — слишком много времени займет. Но это были искренние слова, и они принесли мне облегчение.

Я не мог этого понять: нас собралось тут трое убийц, испытывающих друг к другу доверие, и понимание, и братское чувство, что никогда не было возможным между любыми двумя или тремя людьми в Век Мертвецов, а впрочем, во все века, если говорить честно. Это было против всех законов Мертвых земель, насколько я разбираюсь в психологии, но все-таки так произошло. Ох, ведь это наша полная оторванность от мира сотворила с нами такое, и мое воспоминание о пульмановском вагоне, загипнотизировавшее меня, и наша реакция на голоса и насилие в Лос-Аламосе… И несмотря ни на что, я расценивал все это как чудо. Я ощущал внутреннюю свободу и облегчение, в возможность которых я прежде не верил. Маленькая неофициальная организация Папаши действительно на чем-то держалась — этого я отрицать не мог. Трое вероломных убийц, открывших глубины своих душ и верящих друг другу! — я ни секунды не сомневался, что Папаша и Алиса испытывают то же, что и я. На самом деле мы были настолько уверены в этом, что даже не упоминали о нашей близости друг к другу. Возможно, мы немного боялись, что можем так все испортить. Мы просто наслаждались этим.

Должно быть, мы говорили о тысяче разных вещей в ту ночь, и выкурили пару сотен сигарет. Через какое-то время мы начали подремывать — слишком многое выплеснулось наружу, а на смену пришла такая умиротворенность, что даже волнение не смогло удержать нас ото сна. Я вспоминаю, как задремал в первый раз, очнулся с холодной дрожью и схватился за Матушку, а потом услышал, как Папаша и Алиса болтают в темноте, и вспомнил, что случилось, и снова расслабился, и улыбнулся.

К тому же Папаша как раз говорил:

— Да, могу представить, насколько хорош Рэй в любви — убийцы все такие, в них есть огонь. Я вспоминаю, что мне рассказывал один парень по имени Фред, один из наших.

В большинстве случаев мы спали поочередно, хотя, думаю, были моменты, когда все трое дремали одновременно. Наверное, после пятого моего пробуждения, очнувшись от особенно крепкой дремы, я опять увидел в иллюминаторе оранжевый суп. Алиса слегка посапывала рядом со мной, а Папаша был на ногах и держал в руке один из своих ножей.

Он поглядывал в свое отражение в иллюминаторе. Лицо его блестело. Он втирал в него масло.

— Новый день — новые заботы, — сказал он приветливо. Звук его голоса резко ударил по моим нервам, как вообще это бывает по утрам. Я зажмурил глаза.

— Где мы? — спросил я.

Он ткнул локтем в экран Северной Америки. Две зеленые точки почти слились в одну.

— Мой бог, мы почти на месте, — сказала мне Алиса. Она проснулась быстро — в духе Мертвых земель.

— Я знаю, — ответил за меня Папаша, сконцентрировавшись на том, чем занимался, — но я намереваюсь побриться прежде, чем начнутся посадочные маневры.

— Ты думаешь, мы сядем автоматически? — спросила Алиса. — А что, если мы начнем кружить над тем местом?

— Если это случится, тогда и будем думать, — промычал Папаша, выскребывая подбородок. — А до тех пор нечего беспокоиться. Там, в мешке, еще осталась пара бутылок кофе. Свой я уже выпил.

Я не вмешивался в их болтовню, потому что две зеленые точки и первая реплика Алисы напомнили мне гораздо более глубокую причину, по которой мои нервы были натянуты, как струна. И жизнерадостность Папаши была здесь не при чем. Ночь с ее колдовским очарованием, с ощущением, что можно проговорить целую вечность, ушла, и наступил безжалостно трезвый день, побуждающий к действию. Не так уж трудно изменить свой взгляд на жизнь, когда летишь, пусть даже болтаешься в воздухе, а рядом понимающие тебя друзья, но вскоре, я знал, я окажусь в пыли, рядом с тем, на что не хотел бы смотреть снова.