«Если», 1997 № 04 - Ларри Нивен

Настроение у меня испортилось, как испортилось бы и у вас; мне хотелось выбраться из города и побыть в одиночестве, поэтому я врубил! вторую передачу и погнал машину к заброшенной Кресвиллской дороге. Когда-то эта дорога была единственной — всего-то две полосы, по одной в каждом направлении, и таких узких, что встречные едва могли разминуться. Теперь вот уже пятнадцать лет, как проложена новая четырехполосная автострада, прямая, как линейка, не считая двух плавных кривых, На которых можно держать девяносто миль в час. По автостраде до Кресвилла семь миль, и их легко преодолеть за пять минут, а то и быстрее.

А по старой дороге — целых двенадцать миль, множество поворотов, к тому же участок длиной в полмили близ Кресвилла однажды размыло, бетон потрескался, а кое-где провалился, ехать надо на низшей передаче. Так что сегодня никто не пользуется этой дорогой, кроме четырех-пяти фермеров, обосновавшихся на участках вдоль нее.

И как только я вырулил на старую дорогу и очутился меж обступивших ее мощных старых деревьев, то сразу почувствовал себя гораздо лучше. В сущности, я не ехал, а крался: миль тридцать в час, не более. Я повернул обратно к Хайлесбергу задолго до скверного участка, и все стало просто чудесно. Я по натуре не гонщик, и, по-моему, правы те, кто заявляет, что самое милое дело — выехать ненадолго и не мешкая вернуться домой, в точности так, как бывало, пока люди не укрылись за толстенными листами стекла и металла и не принялись носиться по суперавтострадам, глядя не по сторонам, а лишь на белые разделительные линии. Ветровое стекло крепилось на шарнирах, я откинул его на капот; летний воздух обвевал мне лицо, трепал волосы, а полотно дороги сбоку и снизу бежало близко-близко — казалось, я могу дотянуться до бетона рукой. И воздух был напоен густыми ароматами сумерек, сочными, берущими за душу руладами насекомых. Я даже и не думал ни о чем, просто наслаждался жизнью.

Одна из прежних реклам «Джордана Плейбоя», получивших в свое время широкое распространение, называла его «изящным богатырем», а далее следовало: «В скорости машина соперничает с ветром, как аэроплан. Это приобретение для настоящего мужчины — тут не может быть двух мнений. Или для женщины, которая искренне любит загородные прогулки». По нынешним вкусам звучит, пожалуй, витиевато — а мы опасаемся вычурности и потешаемся над ней в порядке самозащиты. Но я сто раз предпочту подобную вычурность сухим описаниям достоинств ремней безопасности.

Как бы то ни было, я с восторгом скользил по старой дороге, наслаждался летним вечером, пребыванием на вольном воздухе и природой вокруг, и мыслей у меня возникало не больше, чем у пса, высунувшего нос из окна машины, прижмурившего глаза от воздушного потока и испытывающего одно чувство, которое мы, люди, так часто забываем, — радость жизни. Я сам не заметил, как начал петь в полный голос — и выбрал старую-престарую песню, наверное, ровесницу моего «Джордана», про Авалон, земной рай из легенд. Потом я спел «Голубое платье Алисы», только уже тихо, и еще несколько песен, все как на подбор давние, а мимо мелькали поля, деревья, скотина на выпасе, да изредка навстречу из темноты выскакивала другая машина. Мне было хорошо, лучше не придумаешь.

Из глубины памяти вдруг, не знаю, почему, — просто шальная мыслишка мелькнула и удержалась — всплыла фамилия «Демпси». Я ведь видел Джека Демпси[4] своими глазами: шесть лет назад, когда мне было четырнадцать, родители возили меня в Нью-Йорк. Мы осмотрели Эмпайр Стейт билдинг, Рокфеллер-центр, проехались на подземке, ну и все остальное, что полагается. Пообедали в ресторане Джека Демпси на Бродвее, и представьте, он сам оказался здесь и потолковал с нами минутку-другую: отец вспоминал его великие бои. Демпси был тогда человеком средних лет, привлекательным, крупным, широкоплечим. Однако на старой Кресвиллской дороге я вообразил себе не того Джека Демпси, каким он стал, а молодого, ненамного старше меня, черноволосого, чернобородого, неистового, азартного. Передо мной ясно и четко всплыло оскаленное в схватке молодое лицо, и мысль сама собой дошла до завершения: вчера Джек Демпси победил Тома Гиббонса.

Вчера! Этот бой состоялся не когда-то, а именно ВЧЕРА — такое чувство овладело мной, оно словно пронизывало окружающий меня воздух, как и старые песни, которые я неожиданно для себя запел. Тут у меня в мозгу что-то щелкнуло: я подсознательно ощущал это уже минут пять — десять, но тут до меня наконец дошло. Я ведь давно подметил, хоть и смутно, не вдумываясь, что машин на темной дороге попадается куда больше, чем можно было ожидать. Может, фермеры, живущие вдоль нее, затеяли сегодня общую вечеринку? Но нет, еще минута — и я заподозрил, что дело не в этом.

Когда на вас надвигаются встречные фары, два острых луча, режущих Ирак, пронзительных, бело-голубых, то граница между светом и тьмой резка, как линия на чертеже. Но эти фары (на меня как раз надвигались Две очередные машины) были иными. Во-первых, они горели оранжевым, Даже красно-оранжевым, цвет нити накаливания не корректировался; а во-вторых, их лучи едва ли можно было назвать лучами — всего-навсего Широкие, размытые оранжевые круги, к тому же неровные по яркости и еле освещающие дорогу.

Ближайшие фары почти поравнялись со мной, и я даже привстал, выгнувшись вперед над капотом и пялясь на проезжающее мимо диво. Открытый «Мун», двухместный, кремовый, модели 1922 года.

Следующая машина — еще два круга неверного света. Огни росли, Приближались, промчались мимо, и я вновь вытаращился, не веря себе, и обернулся, провожая мираж глазами. Машина была похожа на мою, с колесами на спицах, только запаска крепилась не сзади, а сбоку, и вместо длинной подножки, как у меня, была коротенькая, вроде стремени.

Мне было известно, как это называется — «Хейнс Спидстер»; мужчина за рулем был в матерчатой кепке, а девица рядом с ним в большой, низко надвинутой розовой шляпе с широченными полями…

Я продолжал ехать, придерживая руль одной рукой, в каком-то исступлении, совершенно ошеломленный. Настал тот час субботнего вечера, когда движение достигло своего пика, и роскошные старые машины шли одна за другой: «Саксон 6», черный, двухдверный, с деревянными спицами, — в кузове полно женщин, и на каждой шляпка с цветами и вуаль до подбородка; потом серый, с черным верхом «Уиллс Сент-Клэр» — а диски колес оранжевые! — и компания восседающих в нем мальцов распевает хором «Кто станет печалиться?»; затем попался еще один «Мун», светло-голубой, четырехместный, но тоже открытый, и с первого взгляда на сидящего за рулем черноволосого юнца с напомаженной взбитой гривой было ясно, что он спешит на свидание; следом прошли «Элкар» и подряд два «Форда» модели «Т», а в сотне ярдов за ними красный двухдверный «Бьюик», со спицами из настоящего дерева; а дальше — «Вели», потом то ли «Нома», то ли «Киссел», не успел разобраться; потом высоченный голубой «Додж» — бросились в глаза стеклянные вазочки с живыми цветами, укрепленные у задних дверей; затем машина, абсолютно мне неведомая, следом новенький «Стэнли Стимер» и немедленно вслед за ним упоительный низкосидящий «Пирс-Арроу» модели 1921 года. И я наконец сообразил, что произошло, сообразил, куда меня закинуло.