Я — «Берёза». Как слышите меня?.. - Анна Тимофеева-Егорова

И вот я лечу и с грустью смотрю в сторону Варшавы. Мне очень жаль обманутых варшавян, жаль их разрушенной столицы, былой красоты этого старого города.

— Слева над нами четыре «фоккера», — слышу голос Назаркиной. Она первая увидела истребителей противника и, чтобы все обратили внимание, дала в их сторону ракету.

Дальнобойные зенитки преградили путь нашей группе. Маневрируем. Снаряды, однако, рвутся так близко, что, кажется, осколки их зловеще барабанят по броне «ила». Красными шариками полетели по штурмовикам трассы «эрликонов». Со стороны они такие красивые, что даже не верится, что в каждом из них — смерть.

Мои ведомые на месте — идут в правом пеленге. Крыло в крыло со мной — Петр Макаренко. А огонь с каждой секундой усиливается. Если идти прямо но цель, то попадешь еще под более плотную его стену. Тут же созревает решение отвернуть вправо. Плавно, чтобы не сразу было заметно с земли, разворачиваюсь. Ведомые выполняют разворот за мной — мощная огневая завеса остается в стороне. Но мы удалились от цели, да и противник вот-вот опять пристреляется, взяв поправку. Разворачиваемся влево, идем, маневрируя против зенитного огня. Кажется, пора в атаку!

Перевожу самолет в пикирование. Теперь за ведомыми наблюдать некогда, но я знаю, что они следуют за мной. И мы обрушиваем на танки противника огонь реактивных снарядов, пушек, забрасываем их противотанковыми бомбами. Под нами горит земля. В азарте боя уже не до зениток противника, не вижу я их снарядов, не вижу огненных трасс пулеметов.

Еще атака, еще… Но вот мой самолет сильно подбрасывает, будто кто-то ударил его снизу. Затем второй удар, третий… Машиной стало трудно управлять. Она не слушается меня — лезет вверх. Лечу без маневра. Все силы мои, все внимание на то, чтобы перевести штурмовик в пикирование и открыть стрельбу. Кажется, удалось. Я снова веду группу — на второй заход по танкам. Мои ведомые видят, что у меня подбит самолет. Кто-то кричит мне по радио:

— Уходи на свою сторону!

«Видимо, самолет подбит», — подумала я. Неожиданно все смолкло. Нет связи и с Назаркиной. «Убита?..» — проносится в голове. А самолет трясет, как в лихорадке. Штурмовик уже совсем не слушается рулей. Хочу открыть кабину — не открывается. Я задыхаюсь от дыма. Горит штопорящий самолет. Горю с ним и я…

Погибла смертью храбрых

Летчики, вернувшиеся с задания, доложили, что экипаж Егоровой погиб в районе цели. Как и положено в таких случаях, матери моей, Степаниде Васильеве Егоровой, в деревню Володово Калининской области послали похоронную.

Смерть, однако, отступила и на этот раз. Каким-то чудом меня выбросило из горящего штурмовика. Когда я открыла глаза, увидела, что падаю без самолета и без парашюта. Перед самой землей, сама уже не помню как, рванула кольцо тлеющий парашют открылся, но не полностью.

В себя пришла от страшной, сдавливающей все тело боли — шевельнуться не могу. Огнем горит голова, нестерпимо болит позвоночник и обгоревшие едва не до костей руки, ноги.

С трудом приоткрыла глаза и увидела над собой солдата в серо-зеленой форме. Страшная догадка пронзила меня больнее всех болей: «Фашист! Я у фашистов!..»

Это, пожалуй, было единственное, что я больше всего боялась. Моральная боль страшнее огня, пуль, боли физической во сто крат. Лихорадочно бьется мысль: «Я в плену!» Беспомощная, лишенная возможности сопротивляться. Даже руку не могу протянуть к пистолету. А немец уперся ногой в грудь и зачем-то потянул сломанную руку.

Забытье…

Очнулась я от удара о землю. Это гитлеровцы пытались посадить меня в машину, но я не удержалась на ногах. Чуть отпустят — падаю. Принесли носилки, положили на них. Как во сне слышу польскую речь. «Может, партизаны отбили?..» — мелькнула надежда. Ведь все происходит на польской земле, мы и воевали бок о бок с польской армией. Но нет, опять вижу гитлеровцев, слышу их речь.

— Шнель, шнель! — торопят они двух поляков-медиков побыстрей обработать мои раны: идет налет советских самолетов. И вот с криком «Шварц тод! Шварц тод!» панически исчезают куда-то. А у меня опять мелькнул маленький лучик радости — наши прилетели! Хорошо бы ударили по этому помещению, где лежу…

Медикаментов мне никаких не дали, и поляки просто забинтовали меня и под бинтами ловко скрыли все мои награды и партибилет. Когда штурмовики улетели, фашисты снова сбежались, обступив носилки, на которых я лежала. Я собирала в себе все силы, чтобы не выдать перед врагами стона…

Помню разговор шепотом между поляками-медиками — что-то о Радомском концлагере. Потом — в провалах сознания — какой-то бесконечно длинный сарай, и я лежу на полу…

— Что же сделали с тобой, ироды! Мазь бы какую сейчас ей наложить… слышу молодой женский голос.

— Где ее взять, эту мазь-то? Немцы не заготовили для нас лекарств, ответил мужской и тут же спросил: — А ты, девушка, собственно, кто будешь, как сюда попала?

— Санинструктор я. Юля Кращенко. А попала, как и вы, на магнушевском плацдарме за Вислой. Танк проутюжил окоп, где я перевязывала раненых, а затем гитлеровские автоматчики нас и захватили.

— Вот какое дело, сестричка, я ведь тебя знаю. Ты из второго гвардейского батальона. Командир твой, капитан Цкаев — мой земляк. Двигайся-ка сюда поближе к нам, санинструктор Кращенко, поговорим. Мы тут осмотрели летчицу, и, понимаешь, под бинтами у нее… ордена. Надо бы снять да спрятать куда подальше, чтобы фрицам не достались. Сделай это ты, сестра, тебе сподручнее, а нас могут обвинить фашисты бог весть в чем.

— Понимаю. Но куда же спрятать их?

— Давайте положим в ее обгорелые сапоги — они фашистам ни к чему, им хорошие подавай, — предложил кто-то еще.

Когда я услышала родную речь, спазмы сдавили горло, вместе с первым стоном у меня вырвалось первое слово:

— Пи-и-и-ть!..

С этого времени около меня постоянно находилась Юля. Гитлеровцы не могли отогнать ее от меня ни руганью, ни побоями. Теперь лежу на топчане в какой-то комнате барака. Около меня сидит плачущая Юля. Вошли три человека в резиновых фартуках и марлевых повязках на лицах. Содрали с моих обожженных рук и ног повязки, которые наложили поляки, засыпали каким-то порошком и ушли.

Как впоследствии расскажет Юля, я металась от боли, билась головой, кричала, теряла сознание. Заступились за меня поляки, находившиеся в Радомском лагере за участие в Варшавском восстании. Они стали бить стела окон, ломать все. Стали требовать, чтобы перестали издеваться над русской летчицей.

Пришли опять эти трое «врачей» и смыли мне с ожогов все, что насыпали раньше. На второй день нас погрузили в товарный вагон и куда-то повезли. Видимо, фронт приближался, ведь шел уже сентябрь 1944 года. Нас — это меня, Юлю, израненного, еле живого солдата из штрафной роты и замполита батальона совершенно здорового капитана. Он все мечтал убежать, но не было удобного случая и капитан с отеческой заботой ухаживал за умирающим солдатом. Половину вагона занимали мы, пленные. Все лежали в ряд на полу. На второй половине были встроены большие нары, на которых лежали, спали, ели, пили шнапс, играли в карты, пели, рассказывали анекдоты два немецких солдата и три украинских полицая. Немцы держали себя сдержанно, но вот полицаи напрочь были лишены, мягко говоря, милосердия к нам, их соотечественникам.