Волхв - Джон Фаулз

— Николас, я не могу вам показать. Если за нами следят, все откроется.

— Это рядом?

— Да.

— Ну хоть скажите, где. — Она как-то нехорошо смутилась; опять спрятала глаза. — Вдруг вам понадобится защита.

Улыбнулась.

— Если б нам грозила реальная опасность… мы б с вами сейчас тут не беседовали.

— В чем дело? Вы дали обещание.

— И выполню его. Только не теперь, прошу вас. — Верно, она расслышала в моем голосе мотки досады: подалась вперед, погладила меня по руке. — Извините. Я за этот час успела столько раз обмануть доверие Мориса. Пусть ему хотя бы последнее останется.

— Это так принципиально?

— Да нет. Он, правда, собирался как-нибудь позабавить вас с помощью нашего укрытия. Не знаю точно, как.

Я был озадачен, несмотря на то, что этот отказ свидетельствовал об ее искренности; исключение, подтверждающее правило. На всякий случай я помолчал — лжецы молчания не выносят. Но она выдержала испытание.

— С местными вы не общаетесь?

— А с кем общаться? С Марией — смешно. От нее, как от Джо, слова не добьешься.

— А команда яхты?

— Обычные греки. Вряд ли они догадываются, что тут творится. Джун вам говорила, что за вами скорей всего и в школе шпионят? — внезапно спросила она.

— Кто?

— Морис однажды нам сообщил, что вы чураетесь других учителей. И они вас не жалуют.

Я сразу подумал о Димитриадисе; до чего все-таки странно, что этот заядлый сплетник помалкивает о моих походах в Бурани. Кроме того, я действительно чурался учителей. Он был единственным из них, с кем я болтал на внеслужебные темы. Какое счастье: я и ему соврал, что Алисон не смогла прилететь — не из проницательности, а остерегаясь грязных шуточек.

— Нетрудно вычислить, кто это.

— С чем я никогда не могла смириться — с Морисовой страстью подглядывать. У него на яхте кинокамера. С увеличительной насадкой. Якобы для птиц.

— Ну, пусть только старый хрыч…

— На виллу он ее не берет. Не иначе, это просто его пятьдесят лохматая уловка.

Вглядевшись пристальнее, я заметил в ней признаки внутренней борьбы, неуверенности, точно она надеялась вытянуть из меня нечто, идущее вперекор всему нашему разговору. Я вспомнил, что говорила о ней сестра; и наудачу спросил:

— И все же вы хотите продолжать?

Покачала головой.

— Не знаю, Николас. Сегодня хочу. Завтра, может, расхочу. Со мной ничего подобного раньше не было. А прояви я сейчас благоразумие и выйди из игры, ничего подобного и в будущем не случится. Разве я не права?

Я заглянул ей в глаза; вот он, удобный момент. И выложил последний козырь.

— Не совсем правы. Ибо в прошлые годы это уже случалось, по меньшей мере дважды.

Изумление помешало ей как следует расслышать. Она уставилась на мое ухмыляющееся лицо, резко выпрямилась, уселась на пятки.

— Значит, вы тут… это не в первый… — Ощетинилась. Взгляд горький, растерянный, упрекающий.

— Не я, а прежние преподаватели английского. У нее в голове не укладывалось.

— Они вам рассказывали?.. Вы все это время знали?

— Знал, что в прошлом году на острове творилось нечто странное. И в позапрошлом. — Я объяснил, как добыл эти сведения; как они скудны; что старик подтвердил их. И не забывал следить за выражением ее лица. — Еще он сказал, что вы обе были тут. И общались с теми двумя.

В смятении подалась ко мне.

— Да ни сном ни духом…

— Верю, верю.

Поджав ноги, повернулась к морю.

— У, проклятый. — Вновь посмотрела на меня. — И вы всю дорогу подозревали…

— Не то чтобы всю. Одна его байка явно подгуляла. — Я описал ей Митфорда и то, как он, по словам старика, в нее втюрился. Она забросала меня вопросами, выпытывая мельчайшие детали.

— Что ж с ними взаправду-то случилось?

— В школе они, конечно, ни с кем не делились. Митфорд намекнул мне, что дело нечисто, одной-единственной фразой. Я написал ему. Ответа пока нет.

Последний раз заглянула мне в лицо, потупилась.

— По-моему, это доказывает, что закончится все не так уж страшно.

— Сам себе то же твержу.

— Невероятно.

— Ему лучше не говорите.

— Нет, конечно нет. — Помолчала, робко улыбнулась. — Интересно, у него неисчерпаемые запасы двойняшек?

— Таких, как вы — вряд ли. Даже ему это не под силу, — с преувеличенной серьезностью ответил я.

— И что ж нам теперь делать?

— Когда он собирался вернуться? Или говорил, что собирается?

— Вечером. Вчера, по крайней мере, он так сказал.

— Увлекательная намечается встреча.

— Меня могут уволить за профнепригодность.

— Я подыщу вам место, — мягко заверил я. Воцарилось молчание; наши глаза встретились. Я протянул руку — встретились и ладони; привлек ее к себе, и мы улеглись рядышком, почти вплотную. Я провел пальцем по ее лицу… зажмуренные глаза, переносица, кончик носа, линия рта. Она чмокнула палец. Я притянул ее поближе и поцеловал в губы. Она ответила, но я ощущал ее душевный непокой, метание от «да» к «нет». Чуть отодвинувшись, я залюбовался ею. Мнилось, ее лицо не может надоесть, всегда будет источником желания и заботы; ни малейшего изъяна, физического или духовного. Она разлепила ресницы и улыбнулась — ласково, но безгрешно.

— О чем ты думаешь?

— О том, как ты прекрасна.

— Ты правду не встретился со своей подружкой?

— А если б встретился, ты бы ревновала?

— Да.

— Значит, не встретился.

— Встретился ведь.

— Честно. Она не смогла выбраться.

— А хотел?

— Разве что из любви к живой природе. И чтобы сказать, что ее дела плохи. Я продал душу некой колдунье.

— Не некой, а кой.

Я поцеловал ее ладонь, потом шрам.

— Откуда он у тебя?

Согнула запястье, поднесла к глазам.

— Мне было десять. В прятки играла. — Шутливо распустила губы. — Уроки учить не хотелось. Я забралась в сарай, зацепила какую-то штуку вроде вешалки, загородилась рукой. — Она показала, как. — А это была коса.

— Бедненькая. — Снова поцеловал запястье, опять притянул ее к себе, но вскоре оторвался от губ, усеял поцелуями глаза, шею, ключицы — до самого выреза платья; вернулся к губам. Мы пристально посмотрели друг на друга. Неуверенность еще дрожала в ее глазах; но в глубине их что-то растаяло. Вдруг она смежила веки, губы ее потянулись к моим, точно не найдя подходящих слов. Но не успели мы раствориться друг в друге, не сознавая ничего, кроме движений языка и тесной близости чужого тела, как нас прервали.

На вилле зазвенел колокольчик — мерно, однообразно, — и настойчиво, будто набат. Усевшись, мы стыдливо осмотрелись: вроде никого. Жюли повернула мою руку, чтобы взглянуть на часы.

— Это, наверно, Джун. Обедать зовет.

Я наклонил голову, поцеловал ее в макушку.

— По-моему, проще остаться.

— Она ведь искать пойдет. — Напустила на себя уныние. — Большинство мужчин считает, что она привлекательнее меня.

— Ну так большинство мужчин — остолопы. Звон прекратился. Мы все сидели на коврике, и она разглядывала мою руку.

— Просто то, чего они добиваются, от нее легче получить, чем от меня.

— Это от любой можно получить. — Она продолжала изучать мою руку, точно та не имела ко мне никакого отношения. — А тип с фотографии получил это от тебя или нет?

— Я хотела, чтоб получил.

— Что же не заладилось?

Покачала головой, словно в затруднении. Но потом проговорила:

— Дело не в девственности, Николас. Тяжело было другое.

— Мучиться?

— Быть… вещью.

— Он плохо с тобой обращался?

Колокольчик заблажил опять. Она запрокинула голову, улыбнулась.

— Это долгая история. Потом.

Быстро поцеловав меня, встала, прихватила корзинку; я скатал коврик и перекинул его через локоть. Мы направились к дому. Но не успели углубиться в сосны, как я заметил краем глаза какой-то промельк слева, ярдах в семидесяти-восьмидесяти: темный силуэт, прянувший в гущу нависших ветвей. Я узнал не самого человека, а скользящее движение его тела.

— За нами следят. Этот хмырь Джо.

Мы не остановились; она лишь покосилась в ту сторону.

— Ничего не поделаешь. Не обращай внимания. Но отрешиться от пары глаз, тайно наблюдающих за нами сзади, из-за деревьев, было немыслимо. Оба мы, будто стремясь загладить провинность, напустили на себя подчеркнуто независимый вид. Чем ближе я узнавал истинную Жюли, тем сильнее мне мешала навязанная извне отчужденность меж нами, и все мое существо воспротивилось непрошеному чувству вины; все, за исключением той его части, где с детства поселился злорадный лицемер, принявший это чувство как должное. Сговор за чьей-нибудь спиной всегда окрашен сладострастием. Мне бы ощутить другую вину, посущественней, мне бы почуять иные глаза, глядящие сквозь заросли подсознания; а может, при всем самодовольстве, я и ощутил их, и почуял — к вящему своему злорадству. Прошло много времени, прежде чем я понял, почему некоторые люди, например автогонщики, питают болезненное пристрастие к скорости. Смерть не заглядывает им в лицо, но, стоит остановиться, чтобы прикинуть дальнейший маршрут, — всякий раз дышит в затылок.