Путь воина - Багдан Сушинский

— Но я действительно не желаю ни видеть, ни знать всего того, что творится здесь вопреки воле короля и сейма! — кликушествовал тем временем польный гетман Калиновский. Вот только, всматриваясь в отблески огромного жертвенного костра, в виде которого представлялся ему сейчас пылающий Корсунь, граф Потоцкий не намерен был выслушивать бредни какого-то нищего духом, хотя и сановного плебея.

Он с презрением взглянул на Калиновского только тогда, когда, высказав еще какие-то гневные, а потому бессмысленные слова, польный гетман демонстративно начал спускаться вниз, к подножию, чтобы затем на какое-то время вообще оставить лагерь.

— Ничего, — зло швырнул ему в спину Потоцкий, — далеко вы от меня не уйдете! Расправившись с этими бунтарями, я поведу свое окрепшее, закаленное в боях войско на Польшу. И не уверен, что когда-нибудь не буду вот так же наблюдать, как пылает Варшава, эта погрязшая в разврате и распрях, распроданная чужеземцам и вероотступникам столица. Кстати, поджигать ее буду так же, как поджигал Корсунь. Сначала отдам ее на три дня своему войску…

— Вы действительно становитесь опасным для Польши, — уже не сдерживал свой гнев польный гетман.

В ответ Потоцкий зло рассмеялся.

— Передайте богатым и уважаемым горожанам Корсуня, — крикнул он вслед Калиновскому, — что каждого из них, кто до утра останется в пределах досягаемости моих воинов, я прикажу вздернуть! Такое «милостивое снисхождение» великого коронного гетмана Польши их устраивает?

— Стоит ли потом удивляться, что местные казаки порываются вздернуть каждого, кто осмелится именовать себя поляком? — ответил Калиновский, уже не столько для главнокомандующего, сколько для самого себя, вслух размышляя.

«Не лучше ли было тебе остаться тогда в лагере Хмельницкого? — с какой-то неясной тоской в сердце подумал ротмистр Радзиевский, покидая возвышенность вслед за польным гетманом. — Это конечно же было бы веро— и клятвоотступничеством. Зато не сжигал бы вот так ни за что города. Впрочем, — возразил он себе, — еще неизвестно, какие новые «украинские Нероны» появятся на этой земле. Причем не только в стане Потоцкого…»

12

— Я привел с собой двоих казаков, которые уже прошли весь свой походный путь — от истоков его до могильных насыпей. Теперь нам осталось принять свою смерть, как надлежит принимать ее истинным рыцарям Сечи, — не легкой добычей польских гусар, а во славу казачьего братства.

Оставив небольшой, огражденный повозками лагерь, в котором он обучал своих разведчиков основам пластунского искусства да умению переодеваться и перевоплощаться, Урбач с удивлением осмотрел невесть откуда свалившееся на него пополнение. Всем троим за пятьдесят. Жилистые, морщинистые шеи, исполосованные шрамами и глубокими бороздами морщин, лица, поредевшие чубы-осэлэдци — последнее и единственное отличие, удостоверявшее их принадлежность к степному рыцарскому ордену, к воинской аристократии.

— А мог бы ты втолковать мне попроще: кого собрал, почему привел, а коль уж привел, то почему ко мне? — обратился он.

— С зимников сошлись, султан-паша заморский. Думали, дозимуем свое… А тут война…

— Тебя как в курине твоем сечевом звали, казак?

— Галаганом [34], — ответил предводитель странствующих воинов-полустарцев, еще довольно крепкий мужик с обожженной левой щекой и подозрительным шрамом на челе, очень похожим на изуродованное клеймо. Широкоскулый, со вздернутым подбородком и спокойным взвешенным взглядом, он почему-то сразу же показался Урбачу человеком с крепкими нервами и мужественным нравом.

— Да надежные они вояки. Принимай, принимай, Урбач. Это наши «ангелы смерти», — посоветовал приведший казаков к этому секретному, выстроенному посреди леса лагерю сотник Савур. — Потом спасибо скажешь, что к тебе направил.

Сотник отсалютовал саблей и, лихо развернув коня, умчался редколесьем в сторону основного стана.

— Так мог бы ты втолковать мне, серому рубаке, как-нибудь попроще, за что Савур прозвал вас «ангелами смерти», — обратился Урбач к Галагану.

— А мог бы назвать и «ангелами спасения», — молвил худощавый приземистый сечевик, одетый, как и Галаган, в вывернутый овчиной наружу безрукавный тулуп. И тут же назвал себя. — «Огирем», жеребцом то есть, кличут. Да только отжеребцевал я свое.

— Смерть в постели да во хворях — для казака такая же постыдная, как смерть по атаманскому присуду, — вновь взял слово Галаган. — Одни из нас уходят в монастыри отмаливать неотмаливаемое, другие грешат, пропивая свою старость вместе с последними шароварами и крадеными седлами в шинках, третьи бросаются в первых рядах под татарские сабли. Мы же, грешные, недомученные, сотворив промеж собою совет, решили принять достойную нас и сечевого братства смерть, вводя врагов наших в гетманский блуд.

Урбач очумело повертел головой, пытаясь хотя бы в этот раз пробиться к истинному смыслу его слов, но понять, что такое «гетманский блуд», так и не сумел.

— Видно, что не из сечевиков, — мягко укорил его Огир. — Традиция такая, древняя, как само братство наше. Когда нужно ввести врага в блуд, выбирают охочих, которые бы, поддавшись турку, поляку или татарину… попали ему в руки…

— Обожгло, Огир, обожгло, — подтвердил Урбач. — Теперь кое-то проясняется.

— И там уже, под пытками лютыми, так сераскирам вражьим мозги затемнить, чтобы в страхе они начали думать не о том, как бы казаков изрубить, а как бы самим душу свою спасти.

— Но тут особый талант нужен. Не каждый, даже пытки-мучения приняв, сможет довести это дело до ума, — вклинился третий смертник, назвавшийся Остюком. Возможно, наиболее древний из них, с искореженной кистью левой руки. — Тут ведьмячьим глазом гляди, чтобы врага в блуд ввести, да придурь напускай на себя, как на местечкового юродивого. Чтобы, когда надо, и слезу пустил, и полу халата турецкого поцеловал, и трусом последним у ног мурзы перекопского отползал.

— Правда, хитрость свою потом, так или иначе, а на колу сидя, восхвалять приходится, — завершил за него Галаган. — Но когда видишь, как войско вражье от лжи твоей по степи мечется, в засаду попадая, и на колу плясать хочется, султан-паша заморский.

Урбач усадил всех «ангелов смерти» на ствол поваленного клена, сам уселся на полуистлевший пень напротив них и несколько минут молчал, ни на кого из пришлых не глядя.

— Но вы же понимаете, что такие казаки-смертники нам обязательно понадобятся, — наконец молвил он, исподлобья прохаживаясь пытливым взором по напряженным лицам отставных запорожцев.