Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии - Уильям Манчестер

Поскольку Альфред и его жена на протяжении тридцати лет были друг для друга людьми посторонними, будет, наверное, неточно сказать, что она «оставила его» весной 1882 года; между тем именно тогда она ушла навсегда. То, что она продолжала символически жить под его крышей, было просто данью обычаям XIX века. Каждая встреча вела к ссоре. Однажды он приревновал ее к красивому молодому кучеру, прогнал несчастного парня и был поражен, когда она в гневе ушла. Они не соглашались почти ни в чем. Она могла вытерпеть его оскорбления, его неистовство, его ночные блуждания, даже его воинствующий атеизм. Чего она не могла вынести, так это собственнического отношения к их сыну. Альфред забирал у нее Фрица. Хуже того, молодой человек казался при этом совершенно несчастным. Ему было двадцать семь лет, у него было все для счастья, и мать преисполнилась решимости помочь ему в этом. Он не мог постоять за себя. У него появлялись собственные особенности, и тот апрель он проводил под миндальными деревьями Малаги, поправляясь после очередного приступа болезни. Поэтому его мать приехала с Ривьеры, добралась вечером до виллы «Хюгель» и направилась прямо к мужу. Фриц хочет жениться, сказала она ему.

Вряд ли можно было выбрать более неподходящий момент. Альфред только что проиграл одному из членов прокуры партию в домино. Он ужасно переживал проигрыши и часто обвинял победителя в плутовстве. Отвернувшись, он сухо отказался обсуждать этот вопрос. Она продолжала настаивать. Раз она хочет окончательного ответа, загремел он, пусть слышит: «Нет!» Теперь отвернулась она, а после он узнал, как шепнул ему слуга, что фрау Крупп пакует не только одежду, но и все остальное, что ей принадлежит в замке.

Альфред поспешил наверх. Конечно же она командовала служанками, заставляя их наполнять коробки. Он ругался, пускался на лесть, бесился, угрожал. Она же не говорила ничего. Даже не взглянула на него. Когда была упакована и унесена последняя коробка, он прокричал вниз с холодной каменной лестницы: «Не глупи! Подумай, Берта, что ты делаешь!» Это были последние слова, которые он ей сказал. Фриц, вернувшись из Испании, узнал обо всех подробностях этой сцены от прислуги. Но не от отца. Ушедший в себя Крупп стиснул зубы. В своей типичной, неприятной для окружающих манере он предпринял попытку что-то поправить, угрюмо дав согласие на женитьбу, но при этом совершенно ясно показал, что, по его мнению, сын сделал наихудший выбор. Однако собственную жену вернуть не удалось. Со злости он приказал, чтобы все ее комнаты были превращены в кладовые, и никогда больше не упоминал о ней. В его переписке мы находим всего одну косвенную ссылку на их расставание. 10 апреля следующего года он писал Фрицу Функе, еще одному рурскому «барону фабричных труб»: «Вы всегда прямо говорите обо всем, что у вас на уме, а я вчера сделал вам дружеское замечание по поводу разговоров с теми, кто может проявлять любопытство к моим домашним делам. Могу лишь повторить сказанное. Если я от кого бы то ни было получу конфиденциальную информацию или узнаю о его семейных или домашних делах, я не имею права передавать то, что узнал. Если человек посторонний будет задавать мне вопросы о таких вещах, я ему прямо отвечу, что это не его дело и что я не вправе удовлетворять его любопытство».

Следующая строчка примечательна: «Я лежу с ревматизмом, и поэтому у меня есть время писать письма». Они стали историей его жизни. Ему оставалось жить четыре года, и он почти целиком провел их лежа на вилле «Хюгель», крепко зажав огрызок карандаша. Временами просил вывезти его в Дюссельдорф, где предпринимал трогательные попытки завязать дружбу с членами артистического сообщества, в том числе с Ференцем Листом, годы жизни которого (1811–1886) почти полностью совпадали с его собственными. Старый «пушечный король» был очень одиноким человеком. Его брат Герман и сестра Ида умерли, а другой брат, который не забыл о ссоре из-за наследства, связывался с ним только через фирму. Лонгсдон был единственным сверстником, которому Крупп доверял, но он находился по другую сторону пролива. В полумраке освещенного свечами замка («Вы знаете, я же ночная птица») Альфред писал ему свои длинные и скучные послания, приглашая приехать на холм: «Тогда мы вместе каждый день будем кататься на лошадях, и вы сами выберете себе лошадь, и мы поедем в Дюссельдорф, где я был вчера, и будем смотреть картины, и вообще будем ездить, куда и когда захотим. И так мы будем развлекаться и только иногда говорить о делах и о фабрике, ровно столько, чтобы не навредить здоровью. Не теряйте ни дня, мой милый друг…» Лонгсдон не приехал. Он ни слова не знал по-немецки и считал пруссаков нацией грубиянов. Но продолжавшаяся всю жизнь и неразделенная любовь Альфреда к Британии ярко горела до самого конца. Внук английского землевладельца, у которого он жил почти за полвека до этого, прочитал о нем и написал ему, и ответ Альфреда был в высшей степени трогательным: он припоминал: «Когда я был молодым, ваш отец и тетушка и другие были столь дружелюбны и вообще так добры ко мне – простому иностранцу, – что Берчфилд был и навсегда останется в моей памяти священным местом». Со страниц чуть не выплескивалась острая тоска Круппа по Англии, как и его ненависть к своему дому, «моей тюрьме». С появлением невестки вилла «Хюгель» стала ему еще более противна, а то, что он сам во всем виноват, не делало ее более сносной.

В Эссене 20 тысяч крупповцев продолжали давать жизнь его кузницам и оплодотворять своих жен. С холма город, окутанный клубящейся серой дымкой, напоминал один огромный навес – почти миллион квадратных ярдов были покрыты крышами. Жили там и социал-демократы, но они не причиняли неприятностей. Бизнес шел хорошо; это подтверждали сообщения о поездках членов его правления. С банкирами расплачивались. Время от времени он выпаливал свои залпы резкостей: сотрудникам не разрешается заводить фермерские хозяйства в жилых кварталах («Люди будут работать дома, а отдыхать на заводе»), или содержать коз («Козы обглодали Грецию как липку»), или украшать свои дома («Я несколько раз видел маленькие решетчатые коттеджи… и считаю, что почти все они безобразны»). Правительство становилось слабым – «никогда еще наши дороги не были такими плохими, как сейчас». Ремесленники перестали гордиться своей работой – «трудно представить себе, что ремонт Фридрихштрассе и Шедерхофа можно было сделать хуже». Он обвинял правление в том, что оно несерьезно относится к единственному собственнику. Его доклады ему были «слишком краткими». Хотя его авуары оценивались теперь в 8 миллионов марок, даже небольшие поступления нужно отражать в балансах. Успех Круппа, напоминал им Крупп, вырос из пристрастия к деталям. Кроме того: почему они не включили стоимость старого Штаммхауса – 750 марок (561,40 доллара США)?