Сотворение мира - Виталий Закруткин

Бродя по улицам старого литовского города, затерянный в потоке чужих, занятых своими делами людей, Максим мысленно уговаривал себя: «Пора кончать… Пора кончать… Уходят последние силы…» Он не знал, что именно надо кончать и как изменить постылую жизнь, но чувствовал, что терпению его наступает предел и что он обязан принять какое-то важное решение.

Однажды на одном из окраинных виленских базаров, с трудом пробираясь сквозь людскую толпу, Максим услышал протяжный старушечий голос, выпевавший знакомые с детства слова казачьей песни:

Поехал казак на чужбину далеку,Да он на своем на коне вороном,Свою он краину навеки покинул,Ему не вернуться в отеческий дом…

Может быть, потому, что полная печали стародавняя песня вдруг с ужасающей отчетливостью раскрыла перед Максимом его горестную судьбу, он, точно слепой, расталкивая локтями людей так, словно продирался через колючую чащобу терновника, пошел на голос и остановился, опустив голову.

В тени крикливо и пошло расписанного балагана, на земле, зажав коленями солдатский котелок, сидела одетая в черное платье могучая старуха. Крупное лицо ее, испещренное глубокими морщинами, было сурово и неподвижно, а обращенные к небу темные глаза влажны от слез. Рядом со старухой стояла белявенькая девочка лет десяти. В руках ее, прижатых к животу, блестела алюминиевая кружка. Старуха выждала секунду и, шевельнув сухими губами, вновь завела низким дребезжащим голосом:

Напрасно казачка его молодаяИ утро и вечер на север глядит…

Белявенькая девочка, звякнув медяками в кружке, подпела чисто и тоненько:

Все ждет она, поджидает: с далекого краяКогда ж ее казак-душа домой прилетит…

Молчаливые мужики-литовцы останавливались в Задумчивости, слушали песню, кидали в солдатский котелок и в кружку мелкие деньги, женщины, скрестив на груди руки, вздыхали, жалостно поглядывали на поющую девочку. Когда песня была допета и люди стали расходиться, Максим подошел ближе к старухе, спросил тихо:

— Какой станицы, маманя?

Темные брови женщины дрогнули, сошлись у переносицы.

— Цимлянской, сынок, хутора Тернового. А ты?

— А я Кочетовской станицы.

— Знаю, как же! Кто ж не знает Кочетовской!

Максим опустился на корточки, коснулся ладонью белявой головы девочки, подумал с болью: «Где-то там моя Тайка, такая же».

— Каким же ветром занесло вас сюда? — спросил он у женщины.

— Должно, тем же, что и тебя, родный мой, — сказала женщина. — Всех нас один ветер нес на беду да на горе.

Она отставила котелок с деньгами, заговорила, тяжело вздыхая, то и дело вытирая губы концом застиранного головного платка:

— С двадцатого года носит нас ветер по чужим краям, и уже почти что все семейство наше призвал к себе господь. Хозяина моего, мужа то есть, красные убили под городом Анапою. Сыночек мой, родитель ее, — старуха указала на девочку, — от сыпного тифа помер в туретчине, а невестка уже тут, на польской земле, лишила себя жизни. Снасильничали ее злодеи, наши же офицеры, пьяные были, она и удавилась с горя да с позора. Вот и ходим мы с нею, с внучкой, побираемся.

Девочка с любопытством оглядывала Максима, молча перебирая монеты в кружке. Руки у нее были худые, пальцы тоненькие, с грязными ногтями и заусеницами. Старуха отобрала у девочки кружку, высыпала деньги в свой котелок, спросила у Максима, нахмурившись:

— Ты тоже небось годов семь тут маешься?

— Да, маманя, осенью будет ровно семь лет, — сказал Максим.

— А там, на Дону, кто у тебя остался?

— Родители еще живы были, жена с дочкой, сестра.

— Писем не получал?

— Нет, не получал, — с грустью сказал Максим. — Видно, тот же ветер всех развеял по свету и следы без остатка замел…

Старуха посмотрела на него строго и задумчиво, положила на его плечо тяжелую, жесткую руку.

— Надо вертаться до дому, — сказала она, — иначе сгибнем мы тут.

Максим вытащил из кармана сигарету, чиркнул зажигалкой:

— Вернешься, а тебя поставят к стенке и шлепнут как белогвардейца и золотопогонную сволочь. Тут, маманя, как ни кинь — все клин.

— Клин-то клин, — перебила его старуха, — а только дома и помирать легче, ежели ты перед своим народом смерть примешь. Это понимать надо. Я вот как подумаю про свой Терновый хутор, про сады весною, про утей и гусей, которые по ерикам плавают, так, кажись, на крыльях туда полетела бы, аж вроде до сердца мне сладость и тошнота подступают…

Эта встреча со старой цимлянской казачкой запомнилась Максиму. Он стал еще более угрюмым, молчаливым, и одна мысль сверлила его мозг: «Да, да, пора кончать, пора возвращаться. Пусть будет что будет…»

Когда Гурий Крайнов сказал Максиму, что им обоим надо ехать в Варшаву, где в ближайшие дни произойдет важное событие, Максим даже обрадовался. «Вот и хорошо, — подумал он. — В Варшаве есть советское посольство, я схожу туда и выложу все начистоту: так, мол, скажу, и так, делайте со мной что хотите, только пустите туда, в Россию».

— А что за событие произойдет в Варшаве? — спросил он у Крайнова.

Тог засмеялся, нервно потер руки:

— Не спрашивай пока, все равно не скажу. Скоро ты узнаешь сам.

Выехали они вечерним поездом. Провожал их есаул Яковлев. Он был слегка возбужден, излишне говорлив и предупредителен. Заплатил извозчику, носильщику, помог Максиму и Крайнову расставить в купе их чемоданы, сбегал за коньяком и торопливо разлил его по стаканам.

— Ну, ни пуха ни пера! — сказал Яковлев. — Передавайте поклон Борису!

В Варшаве Крайнов и Максим поселились в гостинице «Астория». В первый же вечер к ним пришел Борис Коверда. Он был одет в темно-серый кургузый костюм и светлую сорочку без галстука, держался как-то скованно и неестественно: то беспричинно смеялся, зажимая рот кулаком, то с испугом оглядывался и прислушивался к каждому шагу за дверью. Есаул Крайнов покровительственно хлопал его по плечу, щедро поил водкой и ромом и говорил, помахивая рюмкой:

— Не робей, Боря! Все получится как надо! Ты за одну секунду героем станешь, прогремишь на весь мир!

Опьяневший Коверда по-мальчишески смущался, его угреватое лицо краснело, короткие пальцы выбивали на столе нервную дробь.

— А я и не робею, — ломающимся баском бормотал он. — Чего мне робеть? Что я, маленький, что ли? Я уж, слава тебе господи, насмотрелся всего.

Провожая Коверду к дверям, есаул Крайнов задержал его и сказал вполголоса:

— Отсюда, из «Астории», тебе лучше уйти: меньше глаз будет у тебя за спиной. Вот возьми адресок. За один злотый в сутки хозяйка сдаст тебе неплохую комнатушку. И при себе не держи ничего лишнего — ни документов, ни денег. Все эти ниточки надо оборвать, чтоб никаких следов не осталось…

Максим в этот вечер пил мало, почти ни о чем не говорил. Странный разговор Крайнова с Ковердой удивил и встревожил его. Когда Коверда ушел, Максим спросил, следя за шагающим по комнате Крайновым:

— Что это вы задумали с этим недоделанным ублюдком?

Резко повернувшись, Крайнов остановился, сунул руки в карманы:

— А тебе что? Какое твое дело? Что задумали, то выполним. У нас еще есть силенка, не беспокойся. Тебе же с твоим характером я советую одно: не мешать нам и не путаться в ногах.

— Сволочи вы все и дураки! — с сердцем сказал Максим. — Только и знаете фальшивые червонцы, укусы в спину, провокации. Тоже вояки! Нашли какого-то придурковатого недоросля, в герои его готовите. Смотреть на вас тошно, честное слово!

Крайнов примирительно ухмыльнулся:

— А ты не пыли, не кипятись. Жди, пока тебе твою Кочетовскую на тарелочке поднесут.

Он обнял сидевшего на стуле Максима:

— Плюнь, станичник, на все. Мы еще с тобой повоюем и выпьем доброго донского вина, верь моему слову…

Три дня Максим был предоставлен самому себе. Он все еще не мог понять, зачем они с Крайновым приехали в Варшаву, и решил ждать. Крайнов исчезал с утра, возвращался поздней ночью, а на вопросы Максима отвечал шуточками или говорил загадочно:

— Не волнуйся и жди нашего фейерверка.

Как-то в воскресный день Крайнов пригласил Максима в загородный ресторан, куда должен был приехать один из друзей есаула Яковлева, штабс-капитан Веверс.

— Ты должен его помнить, Максим, — сказал Крайнов, — он приходил к нам зимой. Наряжаться любит как кукла, а вообще башковитый парень.

Крытый красной черепицей ресторанчик стоял на берегу пруда и со всех сторон был окружен густым лесом. К его левому крылу примыкала расчищенная, окруженная перилами площадка, на которой были расставлены круглые столики.

— Давай сядем тут, подышим майским воздухом, — предложил Крайнов.