Берег варваров - Норман Мейлер

Гиневра слушала эти речи, приоткрыв рот и даже чуть закатив глаза. Ее обмякшее лицо расплылось в счастливейшей улыбке. «Да, — бормотала она, — да». И ее негромкий голос смешивался с протяжным счастливым вздохом. Сладостный нектар лести смачивал ее губы, попадал в рот, и она была готова захлебнуться им, приняв эту восхитительную смерть. Она непроизвольно положила руку себе на грудь и, вздрогнув, позволила себе это нескромное прикосновение. Будь это возможно, она бы покрыла поцелуями свою шею и плечи.

— Никто, никто на свете, — продолжала лить елей Ленни, — не любит тебя, как я. И моя любовь не требует от тебя ничего, ибо она бескорыстна. Моя любовь — это преклонение перед твоей красотой.

— Никто… никто, кроме… — Гиневра машинально, нараспев повторяла отдельные слова очаровавшего ее заклинания.

— Тогда скажи, почему, — набросилась на Гиневру Ленни, застав ее врасплох, — почему ты обманываешь меня, изменяешь мне в темном углу с тем худшим, что есть в нашем блондине? Почему ты не видишь, что он, как и другие, бросается на худшее в тебе? Зачем вам нужна эта грязь, этот пот и трепет? Ни ты, ни он не получите от этого ничего хорошего.

Гиневра вздрогнула, и я заметил, как от злости у нее мгновенно покраснел кончик носа.

— Да помолчи ты, — рявкнула она на Ленни, — дай мне помечтать, дай подумать о будущем.

— Будущего нет, — заявила Ленни и, схватив Гиневру за руки, добавила: — Это же гнусно, гнусно и омерзительно — соблазнять его. Это… Это даже хуже, чем то, что он забывается и бросается к тебе.

— Отстань от меня.

— Я все равно не верю, не верю, что вы с ним на самом деле решили… Нет-нет, это невозможно! — кричала Ленни, обхватив голову руками. — Нет, так быть не должно. Послушай меня, — сказала она и погладила Гиневру по щеке, — в наказании других нужно помнить о благородстве. Торжество справедливости не должно иметь привкуса корысти.

— О наших планах мы с ним сами позаботимся, — огрызнулась Гиневра.

— Нет-нет, самое ужасное, — запричитала Ленни, — кроется в том, что красота обладает невероятной силой притяжения, но мой друг не имеет право бросить тех… Ну тех, с которыми он. Если же он сбежит от них, то это означает, что он боится за свое будущее. А я-то была так уверена, что они представляют собой непреодолимую, несокрушимую силу. — Она взяла себя в руки и уже спокойнее сказала: — Ну да, он заберет тебя с собой. Нас разлучат, а тебе нет до этого никакого дела. А я, спрашивается, на что рассчитывала? Мне ведь даже с тобой остаться не позволят.

Я напрягся, ожидая бури гнева, которую, как мне казалось, неминуемо должны были вызвать эти слова в душе Гиневры. Ее лицо действительно потемнело, глаза широко раскрылись, она глубоко вдохнула, но вдруг с покорностью бросилась в объятия Ленни.

— Ну почему, почему вы все ко мне привязались? — снова повторила она. — Оставьте вы меня, наконец, в покое.

На этом этапе в разговор решила вступить Монина. Она сидела на полу неподвижно с того самого момента, как в комнату вошла Ленни. Естественно, она не понимала всего, что говорили при ней взрослые, но эмоциональную составляющую столь милой беседы скрыть от ребенка было невозможно. Она с ужасом и в то же время с интересом наблюдала за тем, как разворачиваются события. Затем, сидя все так же неподвижно, она вроде бы и шепотом, но в то же время достаточно громко для того, чтобы мы все ее услышали, заявила:

— Мама тебя ненавидит. Мама тебя ненавидит. — Чуть изменив положение головы, она прицелилась и изо всех сил плюнула в сторону Ленни.

— Монина! — закричала на дочь Гиневра.

— Ты с ней целовалась! Ты с ней целовалась! — Монина вновь разревелась, а затем, изо всех сил ударив кулаком об пол, сурово прищурилась и выпалила: — Мама умрет.

При этих словах Гиневра побледнела.

— А ну-ка заткнись, кому сказано! — привычно бросила она.

Ленни попыталась было снова прикоснуться к ее щеке — по всей видимости, чтобы успокоить истеричную мамашу, — но Гиневра с омерзением на лице оттолкнула ее руку. Впрочем, и сама Ленни поспешно прижала ладонь к себе, словно прикосновение к Гиневре обожгло ей пальцы.

— Ой-ой-ой, — застонала Гиневра, вновь став похожей на рыночную торговку, — да что же это делается. Я с вами с ума сойду.

— А ну прекрати! — прикрикнула на нее Ленни.

Я понял, что круг замкнулся.

Нет, Гиневра, конечно, еще попричитала: «Не знаю, не знаю, что делать», но было ясно, что делает она это лишь для того, чтобы заполнить паузу и дать себе время подумать. Спустя буквально секунду она резко обернулась к Ленни:

— Знаешь, девочка, шла бы ты отсюда.

— Мне уйти? — не то переспросила, не то повторила услышанный приказ Ленни.

— Не знаю, не знаю я, что делать, — опять затянула свое Гиневра, — не знаю, что и думать. Наверное, мы были неправы. Не стоило нам с тобой… Не знаю, из головы все равно не выходит. Такое так просто не забудешь. Слушай, ну уйдешь ты, наконец, или нет? — взмолилась она, обращаясь к Ленни. — Ну было нам с тобой однажды хорошо вдвоем. Спасибо тебе на этом большое, при случае я всегда смогу сказать, что пробовала в этой жизни все… — Почему-то при произнесении последней фразы ее передернуло.

Не знаю, умела ли Ленни хорошо держать удар и с достоинством признавать поражение или же еще не успела осознать всем сердцем случившееся, но повела она себя внешне предельно спокойно.

— Ну хорошо, я уйду, — сказал она с легкой улыбкой на лице.

Ленни направилась к двери. Монина внимательно и, я бы сказал, с подозрением во взгляде следила за ней. Ленни вдруг остановилась, узнаваемо бестолково покопалась в сумочке и наконец вытащила из нее несколько однодолларовых купюр.

— Знаешь, что я собираюсь с ними сделать, как я их потрачу? — спросила она у меня.

В ответ я лишь неопределенно покачал головой.

— Я куплю на эти деньги банку самой черной-черной краски. Знаешь зачем? А затем, что мне нужно кое-что закрасить. Тот мышонок, который явился мне и заявил, что он Иисус, так и не оставляет меня в покое. Сегодня утром я нашла его нору и теперь хочу закрасить ее намертво, пусть он там внутри подохнет. — Было похоже, что эта история с мышкой действительно не выходит у нее из головы. — Я возлагала на него большие надежды, но все это, — Денни сделала широкий жест, обводя рукой комнату, — убедило меня в том, что у такой мыши нет будущего. — С этими словами она вышла за порог и тихо прикрыла за собой дверь.

— О господи, — вздохнула Гиневра.

Она прошла по комнате, высыпала содержимое пепельницы в мусорную корзину, поправила сбившийся угол половика и за всеми этими занятиями явно несколько успокоилась.

— Это все я виновата, — заявила она, стоя спиной ко мне. Затем, неожиданно рассмеявшись, она добавила: — И как мне только удалось выпроводить его? — Отсмеявшись, она задумчиво почесала в затылке и обратилась уже напрямую ко мне: — Вот ты лучше скажи, почему я и ее выставила?

— Наверное, вы ее испугались, — предположил я.

Судя по всему, это сделанное наугад предположение не совпало с тем, что думала по этому поводу Гиневра. Она пожала плечами и ткнула пальцем в сторону Монины.

— Это все ты виновата. Ты и никто другой. Почему ты не можешь посидеть спокойно хотя бы минуту, почему все время лезешь во взрослые разговоры?

Монина выслушивала упреки в свой адрес со щенячьим восторгом на лице: ее глаза весело сверкали, а рот расплылся в улыбке от уха до уха.

— Знаешь, если без шуток, — обратилась ко мне Гиневра, — эта Ленни та еще штучка. Нет, я серьезно. Девчонка она интересная и при этом очень странная. — Гиневра решила повторить последние слова с видом продавца газет, выкрикивающего самые важные заголовки статей из свежего номера: — Интересная, но очень странная.

— Именно так, — согласился я.

— Нет, в ней несомненно что-то есть. Я тебе вот что скажу, Ловетт, мне с ней хорошо. Как-то она на меня положительно воздействует. Даже не знаю, как это описать… В общем, с нею я ощущаю себя так, как не чувствовала уже много лет. — Гиневра, как всегда, мгновенно становилась пленницей того, что придумывала и рассказывала собеседнику. — Знаешь, я верю в сказки с хорошим концом, и похоже… Наверное, я действительно люблю ее. — Судя по всему, в эти мгновения она действительно была искренне влюблена в Ленни.

— Вот и замечательно.

Момент влюбленности миновал, и Гиневра, язвительно похихикав, заметила:

— Не могу не признать, что навешать лапшу на уши она умеет. Я всегда считала, что умею выстроить разговор так, чтобы беседа шла по устраивающему меня плану. А с этой твоей подружкой, мисс Мэдисон, я просто теряю дар речи. Сижу и молчу как будто язык проглотила.

Все это она произнесла совершенно будничным тоном, как бы невзначай, так, словно я и не был свидетелем их сверхэмоциональной встречи.