Глаз дракона - Энди Оукс

Пиао садится, их разделяет широкий стол. Перед прокурором лежит новенький блокнот, на нём покоятся сосиски пальцев. И его запах, резкий… сладкий, сладко-кислый, как бальзамовый уксус. Вэйши вытирает рукой лоб; пот, вечно покрывающий его, остаётся на ладони, а с неё попадает на блокнот. Пятно очертаниями напоминает Пиао форму страны. Австралия, Индия, Англия? Какая именно — не важно, всё равно они где-то очень далеко.

— Ну что, старший следователь Сунь Пиао, расскажите мне свою историю. У каждого, кого обвиняют в убийстве, есть своя история.

Товарищ прокурор чувствует себя неуютно, он слишком толст для стула, на который взгромоздился; ягодицы, затянутые в чёрный хлопок, свисают по краям. Надо было составить два стула… прокурору не суждено никогда сидеть на заборе. Постановка вопроса, его тон ясно говорят, на какую сторону забора он уже соскользнул.

— Я не рассказываю истории. Если вы хотите историй, прокурор, сходите в оперу Синьихуа.

Вэйши прикусывает жирную вишню нижней губы.

— Эта ситуация тяжела для нас обоих, Сунь Пиао. Не делайте её тяжелее, чем уже есть.

Старший следователь смеётся, не в силах вспомнить, когда делал это в прошлый раз.

— Тяжела для нас обоих; вы действительно этого хотите?

— Правды. Ни больше, ни меньше. Каждую подробность вашего расследования. Каждый кусок доказательств, который вы собрали, и который привёл к построению тех обвинений, что вы сделали.

— Всё написано у меня в отчётах.

Прокурор Вэйши тянется вниз, тяжко, поднимает с пола тонкий портфель. Тёмно-коричневая итальянская кожа; её богатый коричневый запах не может перебить аромата Вэйши. Тот лезет внутрь. Кидает на стол толстую пачку отчётов.

— Все ваши отчёты я уже прочёл. Теперь мне надо им поверить. Я хочу, чтобы вы сказали всё словами. А я по глазам прочитаю всю историю.

— Те восемь человек, что вы нашли в Хуанпу, у них не было глаз. Они не могли рассказать историю.

Прокурор Вэйши берёт ручку и пишет дату сверху на блокноте, рядом с ней большую цифру один.

— Но у них были вы, старший следователь Пиао, чтобы выяснить и рассказать историю за них, правда? А теперь пусть ваши глаза расскажут то, что не смогли рассказать их.

Допрос длился четыре часа. Сплошные повторения, стаканы тёплой воды. За следующие одиннадцать дней проходит ещё пять встреч такой же продолжительности. А потом идёт перерыв на две недели. Никаких объяснений. Каждый час этого времени уходит на прокручивание в голове каждого ответа на каждый вопрос, заданный ему.

Комната уже другая, ещё меньше. В углу сидит прокурор Вэйши, доминируя в пространстве. Сидит. Такой большой… гранитный. Будто он всегда там был. Будто стены больницы возводили прямо вокруг него.

— Чжао-дай-со Липинга, сад. Мы его перерыли…

Он делает паузу, чтобы прикурить сигарету, знает, что Пиао тоже хочет, но ему не предлагает.

— …и ничего не нашли.

Дым поднимается перед его лицом.

— …и записи с расшифровками, которые, как вы утверждали, спрятаны у вас в квартире, они исчезли. Был пожар. Ничего не удалось спасти.

Пожар. Пиао подбирает слова, но они выскальзывают, как мелочь из пальцев. Пожар. Плёнки. Расшифровки. Но думает он только о фотографиях со свадьбы. Его лучший костюм. Свет фар скользит по комнате, мутным пятном пробегает по Вэйши. Его поза становится более формальной. Слова вставлены в рамочку и позолочены властью, которую он обычно приберегает для заседаний суда.

— Среди прочих обвинение в хладнокровном предумышленном убийстве товарища Шефа Липинга. Я не нашёл ни одного свидетельства для снятия этого обвинения. Я не верю ни единому слову, сказанному вами, старший следователь Пиао. Суд пройдёт десятого числа, через полторы недели. Следом состоится, конечно, ваша немедленная казнь…

Слово взрывается… с ударом всё слипается. Потолок. Его дыхание. Стены. Его слова. Ощущение, не самое непривычное, что его засунули в глубокий и тёмный задний карман. Прокурор Вэйши встаёт, идёт к дверям, вытирает со лба пот жирной ладонью.

— …Шеф Липинг был моим хорошим другом. Близким личным другом. Вы поняли?

И он уходит. Его запах, сладкая вонь, остаётся… напоминает.

— Я понял.

Проходит много часов, прежде чем он засыпает. Много часов, прежде чем вонь прокурора выветривается у него из ноздрей.

Машина — чёрный седан Шанхай. Чёрные номера. Тонированное стекло. Внутри сидят двое, с закрытыми глазами и сонными губами. Это остатки людей Липинга из отдела уголовного розыска; двух их товарищей настигли пули Пиао на ржавой барже. Это люди, убившие его двоюродного брата и студента. И ещё товарища Чжиюаня. Это люди, которые убили Паня и его брата, помощника следователя. Яобань, друг, на чьи похороны Пиао не пустили. Он садится в машину. Пот начинает бежать по щеке. Накатывает слабость, перемешивает мозги кренящейся каруселью. В машине пахнет опасностью и грязным нижним бельём, и июньскими розами, вошедшими в стадию увядания. Медленно они трогаются; Пиао сомневается, что когда-нибудь ещё почувствует запах июньских роз.

Июнь… две недели, когда «колосится зерно».

Недели «сливового дождя».

Машина сворачивает с Чжецзян на Цзянси. Жилой район сразу за Цзинцзян; особняки за высокими стенами, огороженные чахлые деревья. Здесь нету уродливых госучреждений. И зданий суда тоже нет. А казни?

За деревней, упирающейся в горы, дорога ломается, как ветка. Под колёсами стучит трещинами просёлок. Деревья становятся темнее, и не такими чахлыми. Окно приоткрывают, но Пиао не слышит пения птиц. Участок, засыпанный гравием, и в конце плавного уклона таится в оливковых тенях особняк из бежевого камня и сильно наклонённых решёток. С них свисают розы, большие и тяжкие, как кроваво-красные поцелуи.

Воздух насыщен. Пиао впервые за три месяца идёт по земле за пределами больничных коридоров… и эта комбинация кажется ему хмельным вином. Запахи такие сложные, смывают остатки антисептика и воска. Он чует всё сразу, землю, коричневую и горькую, как тёмный шоколад. Траву, политую дождём. И яблоки, червивые и битые, гниющие на земле. А-и ждёт в дверях, машет ему рукой, и Пиао идёт за охраной по двору к ней. Сзади него никого нет, можно попробовать убежать, линия деревьев лежит всего в тридцати, тридцати пяти метрах. Взвешивает «за», взвешивает «против». Он не пробежит и десяти метров, как они догонят его. Это мучительно, но сейчас он слаб, а они сильны. Такова реальность. Реальность, единственный продукт, которого в жизни Пиао никогда не бывало мало.

В доме темно. Его зрачки расширяются, чтобы улавливать детали. Обитые деревом стены. Картины маслом; щедрая палитра красок, втиснутая в рамку. Полированные полы из коричневого дуба. Озёра розового, как лосось, и синего, как порох; китайские и персидские ковры. И в витражные окна светит солнце.

Старая а-и отстаёт. Теперь его ведут охранники… до конца коридора, останавливаясь у тяжёлых двойных дверей. Ждут десять, пятнадцать секунд, прежде чем осторожно постучаться. Приглаживают волосы. Подтягивают галстуки. Голос… они приободряются, прежде чем распахнуть двери. Пот остаётся на полированных латунных ручках дверей. Пиао входит, двери закрываются у него за спиной. В большой комнате темно. Тяжёлые шторы висят на окнах. Стоят ряды книг и дубовой мебели. Запах пыли, старости, денег и трусов в пятнах мочи. Длинный и изукрашенный стол, обитый кожей с золотым тиснением. И за ним, глубокой тенью, прорезанной в тенях… мужчина осторожно, задумчиво чистит апельсин. Запах пыли и мочи сменяется за аромат цитруса.

— Садись, Сунь Пиао, ты, должно быть, ещё весьма слаб. Садись. Хотя мы никогда не встречались, мне кажется, я хорошо тебя знаю.

Пиао остаётся стоять, не знает, куда девать руки.

— Вы не знаете меня. Это мою жену вы знаете, министр Кан Чжу.

Глаза привыкают к мраку, он уже видит блеск очков в золотой оправе. «Вдовий пик» волос зачёсан назад под облегающую чёрную шапочку. Кривые пальцы снимают с апельсина кожуру; неразрывная полоска становится всё длиннее. Пуповина, соединяющая фрукт со столом.

— Тогда я должен рассказать тебе о твоей жене кое-что, что знаю я, но чего не знаешь ты, Сунь Пиао…

В руках министра апельсин приобретает таинственную чувственность; Пиао знает, что в его собственных руках он был бы просто едой. Мысль заставляет его чувствовать себя неуклюжим, наполовину человеком и целиком неудачником.

— …тебе стоит нас поздравить. На прошлой неделе Линлин впервые сделала УЗИ. Ребёнок здоров. Мальчик. Десять тысяч унций золота.

Пиао чувствует, как обрывается сердце. Хорошо, что в комнате так темно, потому что краска тут же бросается ему в лицо.

Это должен был быть мой сын. Нэмма бай — нэмма пан. Слишком мучительно помнить… слишком мучительно забывать.