Загадка золотого кинжала (сборник) - Фергюс Хьюм

Они тихо прошли обратно по галерее. Под ними в солнечном свете расстилались три английских графства, церковь за церковью, монастырь за монастырем, скит за скитом, а на закатном мелководье высилась громада большого собора.

Когда они снова вернулись к столу, все сели – кроме францисканца, который, как летучая мышь, навис над прибором у окна.

– Понятно! Понятно! – бормотал он себе под нос.

– Нельзя, чтобы он поломал его, – сказал Джон, но аббат смотрел прямо перед собой, как и Рогир из Салерно, и ничего не слышал. Голова брата Фомы лежала на столе, руки его дрожали.

Джон взял кубок с вином.

– В Каире, – аббат говорил точно сам с собой, – мне показали, что человек стоит между двумя Бесконечностями – великого и малого. Так что нет конца – ни жизни, ни…

– А я стою на краю могилы, – фыркнул Рогир Салернский. – Кто меня пожалеет?

– Тише! – воскликнул Фома. – Маленькие создания будут освящены – освящены, чтобы исцелять страждущих по воле Его.

– Что толку? – Иоанн Бургосский утер губы. – Он ведь только показывает образы вещей. Красивые картинки. Я его достал в Гренаде. Мне сказали, что его привезли с Востока.

Рогир из Салерно расхохотался желчным стариковским смехом.

– А что же Мать наша Церковь? Святейшая Мать наша Церковь? Если до ушей Ее дойдет, что мы сунули нос в Ее Преисподнюю без Ее соизволения, куда мы попадем?

– На костер, – сказал аббат монастыря Св. Иллода и, возвысив голос, повторил: – Ты слышал? Рогир Бэкон, ты это слышал?

Францисканец отвернулся от окна и крепче сжал в руках волшебный циркуль.

– Нет, нет! – умолял он. – Но ведь Фалькоди… но ведь наш Фульк, англичанин в сердце, стал Папой. Он разумен, он учен. Он читает то, что я пишу[97]. Фульк этого не допустит!

– «Святейший Понтифик – это одно дело, а Мать наша Церковь – другое», – процитировал Рогир.

– Но я… я могу свидетельствовать, что это отнюдь не Искусство Чародейства, – не сдавался францисканец. – Не что иное, как Искусство оптической мудрости, обретенной через эксперимент, заметьте. Я могу это доказать и – мое имя кое-что значит для тех, кто отваживается думать.

– Поди найди их! – проквакал Рогир Салернский. – Их всего пять или шесть во всем мире. Это чуть меньше пяти фунтов пепла на костре. Я уже видел, как таких людей… укрощали.

– Я не сдамся! – В голосе францисканца звучали страсть и отчаяние. – Это будет грех против Света.

– Нет, нет! Давайте… давайте освятим маленьких животных Варрона, – поддержал его Фома.

Стефан наклонился, выловил свое кольцо из кубка и надел его на палец.

– Дети мои, – сказал он, – мы видели то, что видели.

– Это не чародейство, но обычное Искусство, – упорствовал францисканец.

– Это неважно. Матерь наша Церковь сочтет, что мы видели более, нежели дозволено человеку.

– Но это же была Жизнь – сотворенная и радеющая, – проговорил Фома.

– Заглядывать в Ад – а именно в этом нас и обвинят, и обвинение это докажут, – так вот, заглядывать в Ад – это долг и право одних только священников.

– Или бледных и немочных девиц на полпути к святости, которые по причинам, известным любой повивальной бабке…

Аббат приподнял руку и остановил излияния Рогира Салернского.

– Но даже и священникам не дозволено увидеть в Преисподней больше того, о чем Мать наша Церковь знает. Иоанн, Церковь тоже заслуживает уважения, так же как и бесы.

– Мое ремесло вне всего этого, – тихо сказал Джон. – У меня есть мои образы.

– Но тебе ведь захочется снова заглянуть туда, – заметил францисканец.

– В нашем ремесле то, что сделано, сделано. Затем пора искать новые образы.

– А если мы преступим границы, даже и в мыслях своих, мы окажемся открыты для суда Церкви, – продолжил аббат.

– Но ты же знаешь! Знаешь! – Рогир Салернский начал новое наступление. – Весь мир пребывает во тьме, пытаясь разгадать причины всего – от обычной лихорадки на улицах города до тяжкой хвори твоей Госпожи – твоей собственной Госпожи. Подумай!

– Я подумал об этом, Салерно! Я хорошо все обдумал.

Брат Фома снова поднял голову, и в этот раз он вообще не заикался.

– Как в воде, так и в крови они должны соперничать и воевать друг с другом! Я бредил этим десять лет – я думал, что это грех, – но мои видения и видения Варрона оказались правдой! Подумай об этом еще раз! Вот Свет прямо у нас в руках!

– Прекрати! На костре ты продержишься не дольше, чем… чем любой другой. Я опишу для тебя все так, как Церковь – как и я сам – видит это. Наш Иоанн возвращается от мавров и показывает нам Ад, полный демонов, сражающихся в одной капле воды на кончике циркуля. Чародейство, вне всякого сомнения! Слушай же, как трещит хворост для костра!

– Но ты же знаешь! Ты же зрел уже сие раньше! Ради человека! Ради старой дружбы, Стефан! – Францисканец пытался спрятать прибор в складках своей рясы.

– То, что знает Стефан де Сотрэ, знаешь и ты, его друг. Но теперь тебе придется подчиниться аббату монастыря Св. Иллода. Дай его мне! – Он протянул руку с перстнем.

– Можно ли мне… можно ли, чтобы Иоанн прямо здесь… даже не нарисовал, а хотя бы сделал набросок одного винта? – Вопреки всему францисканец еще надеялся на что-то.

– Ни в коем случае! – Стефан забрал у него механизм. – Твой кинжал, Иоанн. Можно в ножнах.

Он выкрутил металлический цилиндр, положил его на стол и навершием кинжала расколотил линзу в хрустальную пыль, которую смел в пригоршню и высыпал перед очагом.

– Кажется, – сказал он, – будто выбор наш лежит между двумя грехами. Не дать миру Свет, который уже был у нас в руках, или просветить его до срока. То, что вы видели, я видел давным-давно среди медиков в Каире. И я знаю, какое учение они из этого извлекли. Ты мечтал, Фома? И я тоже – и с бо́льшим знанием. Но это чадо, дети мои, – неурочный младенец. Оно породит только новые и новые смерти, пытки, рознь и большую тьму в наш темный век. Вот почему я, зная свой мир и свою Церковь, принимаю этот Выбор на свою совесть. Идите! Все кончено.

Он бросил деревянные части циркуля в глубину очага, где среди буковых поленьев они вскоре сгорели без остатка.

Фергюс Хьюм

Дело о Флорентийце

(Из цикла «За прилавком ломбарда: Агарь, цыганка-детектив»)

…Мы не будем излагать здесь всю историю Агарь Стэнли и рассказывать, как она пришла из цыганского табора в Лондон и как вопреки своей воле вынуждена была взять на себя заботу о ломбарде и остальном имуществе Джейкоба Дикса, мужа своей покойной сестры. Именно «взять на себя заботу», хотя по условиям завещания все имущество Дикса переходило к ней. Старый Джейкоб (или, как его называли соседи и клиенты, «этот еврей Иаков», ошибочно полагая, что только представителям библейского народа подобает держать ломбард, а коренным англо-саксам – одним из коих Дикс и являлся – это будто бы абсолютно несвойственно) в своей жизни совершил немало выгодных сделок. Но главной из них, как оказалось, стало решение принять на службу цыганку Агарь – «рабыню Агарь», как язвили те же соседи, опять-таки проводя библейские параллели. Агарь, с ее чувством долга и чести, сплошь и рядом заставляющим действовать вопреки собственным интересом. Агарь, которой оказался присущ деловой талант – да такой, что старый Дикс, даже задайся он этой целью специально, не сумел бы найти лучшей продолжательницы своего дела. Агарь, которой пришлось уйти из табора, спасаясь от преследований молодого рыжеволосого гиганта по прозвищу «Голиаф» – и по имени, как оказалось, Джимми Дикс, ибо он был родным сыном Джейкоба Дикса. Агарь, которая, несмотря ни на что, отказалась признать себя владелицей ломбарда – но сочла своим долгом сохранить имущество и дело Дикса-отца до той поры, пока не отыщется пребывающий в нетях Дис-сын, которому можно будет наконец все это передать и вернуться к вольной цыганской жизни…

Но обо всем этом, как уже было сказано выше, мы повествовать не будем.

Тем более что Джимми Дикс, он же Голиаф, отыскался далеко не сразу. А тем временем Агарь, девушке-цыганке, пришлось, не выходя из-за ломбардного прилавка (точнее, все-таки выходя, но так уж принято говорить), стать участницей нескольких поистине детективных историй.

Вот первая из них.

Стояли июньские сумерки. Молодой человек громким стуком вызвал Агарь в помещение ломбарда: он хотел заложить книгу, которую держал в руках. Был он высоким, тощим, с умным и внимательным лицом, озаренном узкими, мечтательными синими глазами. Агарь, опытная физиогномистка, сочла это чертами неплохого человека – и, что важнее, человека красивого.

– Я… – лицо его окрасилось румянцем смущения, – я хотел бы получить деньги. За эту книгу. Не могли бы… можно ли…