«Мир не делится на два». Мемуары банкиров - Рокфеллер Дэвид

Через две недели после моего прибытия в тренировочный лагерь мне сообщили о предстоящем важном событии: как и все офицеры, я буду представлен генералу де Голлю. У меня не было каких-либо политических амбиций, я не мог видеть в де Голле государственного деятеля, и еще менее — человека, имя которого останется в истории. Для меня он был только главнокомандующий.

И тем не менее, это был великий день. В моей новой униформе я отправился к нему на Карлтон-Гарденс, и в назначенный час меня представили ему с соблюдением всех полагающихся правил.

Откуда взялось это ощущение робости или неловкости, которого я практически никогда не ощущал? Генерал был один, он стоял посреди своего просторного кабинета. Почему его лицо, уже ставшее легендарным, меня удивило?

Я вытянулся по стойке «смирно», по уставу назвал свое имя и звание, стоял и ждал.

На его лице не отразилось ничего, никакого любопытства, никакой заинтересованности. Затем генерал спросил о моих намерениях, о том, что я собираюсь делать.

Я ожидал этого вопроса, и тем не менее, он поставил меня в тупик, и я не знал, что ответить. Снова последовало молчание, и наконец я сказал, что прибыл сюда, чтобы служить, и готов выполнять приказы, которые мне отдадут.

Снова молчание… Казалось, мой ответ его удивил; потом он пожал мне руку на прощание. И больше я не видел его до середины 50-х годов, когда мы встретились с ним совершенно случайно.

Из кабинета де Голля я вышел разочарованный: я слишком многого ожидал от этой встречи и теперь испытывал какое-то чувство неудовлетворенности. После стольких размышлений об этом человеке, стольких жарких споров об истинном смысле его воззвания и его борьбы, стольких сомнений относительно того, что же в действительности представляют собой силы «Свободной Франции», теперь, после этой короткой встречи, я чувствовал себя так, словно мне на голову вылили ушат холодной воды.

Сдержанность, естественная холодность, робость, застенчивость? Позднее мне сказали, что генерал только что узнал о смерти в авиакатастрофе своего друга, отличного офицера, недавно примкнувшего к его движению. Я также узнал, что долгие паузы в разговоре помогали ему определить политические устремления вновь прибывших…

После трех месяцев в Кемберли меня направили в Лондон. Как все офицеры, я снял комнату в городе у милейшей пожилой леди. Каждое утро я отправлялся на «службу».

Жизнь ежедневно преподносила разного рода неудобства и трудности. Газовая печка в моей комнате на Ланкастер Гейт функционировала, только если в нее опускали шиллинг, и только в течение получаса! Натопить мою довольно большую комнату за это время не удавалось. Было очень холодно, и я постоянно держался возле печки, при этом колени у меня пылали, а лицо оставалось замерзшим. Ванной не было, только умывальная комната для самого простого туалета…

Питались мы большей частью плохо, в основном ели хлеб из картофельной муки; особенно мрачными и тоскливыми вечерами мы ужинали где-нибудь в ресторане в компании друзей. На улицах почти полностью отсутствовало освещение, вечерами город погружался в темноту, одним лишь такси позволялось включать тусклые огоньки, конечно же, не видимые на расстоянии. В дни, когда город окутывал смог, я возвращался в мою комнату, идя на ощупь вдоль стен домов квартала.

К этой скромной повседневной жизни все же можно было легко привыкнуть, самое суровое нас еще ожидало впереди — бомбардировки.

Целая серия нападений с воздуха состоялась в феврале 44-го, бомбардировки были короткими и неожиданными. Каждую ночь, как только звучал сигнал тревоги, мы спускались в подвал. На меня, с 1940 года не знавшего таких страшных бомбардировок, все это произвело особенно глубокое впечатление. Трудно себе вообразить адский грохот во время этих налетов, взрывы бомб и ответную стрельбу из орудий ПВО.

Были и серьезные разрушения. Часто мы принимали в наших подвалах соседей или друзей, дома которых были разрушены полностью, или же в них попали бомбы замедленного действия.

Мне более всего запомнилась бомбардировка, во время которой бомба попала в Институт Франции, основанный моим двоюродным дедом Эдмоном де Ротшильдом. Там жил один офицер по фамилии Фату, и в то утро он не пришел на службу. Меня отправили узнать, в чем дело. Когда я пришел на место, мне пришлось пройти сквозь кордон полиции, чтобы понять, что от здания не осталось ничего; оно было полностью разрушено, сровнялось с землей, как коробок спичек после удара по нему кулаком. Офицер службы чрезвычайных ситуаций предложил мне пойти на опознание «останков или кусков униформы» француза, которого я никогда не видел, но я отклонил это зловещее приглашение. Чудесным образом осталась невредимой молодая девушка, в то время как ее родители, находившиеся в другой части той же, что и она, комнаты, исчезли, превратились в прах.

На следующий день ко мне неожиданно пришел старый офицер, раненный в живот осколками стекла…

Как-то утром, не увидев моего коллегу Пьера Мессмера, я обратился к знакомому полицейскому. Тот не мог мне сказать что-либо положительное. Только к полудню появился Мессмер с самым невинным видом, но вскоре он не на шутку разозлился из-за поднятой суматохи: у него были все основания желать остаться незамеченным, его задержали некие галантные дела.

И однако эти налеты не шли ни в какое сравнение с бомбардировками, которые начались после высадки союзников. Однажды вечером, когда мы ужинали в компании друзей, стараясь не думать ни о чем плохом, мы услышали странный шум, грохот взрывов более сильных, чем прежде.

Мы тотчас подумали об этих «летающих бомбах», о которых много говорили последнее время и которые прозвали doddle-bug («мешок с пустяками»). Какое-то абсурдистское воображение заставило нас представлять их себе похожими на птиц, бьющих крыльями об окна, куда они собираются влететь!

В действительности это были Фау-1.

Всю ночь сигналы тревоги следовали один за другим в каком-то адском ритме через каждый час, если не через каждые полчаса.

В следующие дни этот всемирный потоп продолжился: мы увидели эти машины, которые летели группами, — маленькие, быстрые, с мотором, трещащим как мотор большого мотоцикла. Их вид не производил такого уж сильного впечатления, но когда шум останавливался, сердце тоже останавливалось; в этот самый момент они, покачнувшись, пикировали вниз, сбрасывая бомбу, способную полностью уничтожить целое здание.

В результате я нашел убежище у друзей-англичан, которые выстроили в глубине своего сада небольшое укрытие, способное выдержать взрывную волну. По утрам, когда мы вставали с постелей в наших комнатах и занимались утренним туалетом, мы держали двери открытыми из опасения оказаться блокированными в помещении во время налета.

В дневное время следовало постоянно быть начеку! Здание, где находилось наше бюро, считалось весьма основательным, и нам запрещалось спускаться в бомбоубежище.

В метро, прорытом очень глубоко, мы были в безопасности. Выйдя на поверхность, мы тотчас же бросали тревожный взгляд на плакат, висевший возле контролера: зеленый цвет указывал, что все в порядке, красный служил сигналом тревоги. И все же нужно было выходить, напряженно прислушиваясь, и бросаться на землю, как только смолкал шум мотора приближающегося Фау-1.

Чтобы ехать на такси, требовалось мужество: поскольку машины продолжали движение, несмотря на сигнал тревоги, оставалось только совсем беззащитным отдаться на волю случая. Сами водители мне казались глухими или же ничего не соображающими. Лишенные какой-либо защиты от Фау-1, открытые для нападения более, чем кто-либо другой, они навсегда остались для меня символом спокойного мужества.

Моя память сохранила карикатуру того времени: старшие офицеры, беседующие торжественно и невозмутимо, и только их уши двухметровой длины выдают их беспокойство.

Позднее, после высадки союзников, появились и Фау-2; это баллистические ракеты слишком быстрые, чтобы их услышать; они настигают цель внезапно. Никакие средства ПВО не способны предупредить об опасности.