Русская революция. Политэкономия истории - Василий Васильевич Галин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В условиях малочисленности и слабости высших и имущих сословий в лидеры государственных и политических преобразований в России, выдвинулось наиболее образованное и активное сословие империи в лице либеральной интеллигенции. И. Гессен назвал ее ««орденом» русской интеллигенции. Такого ордена не было тогда в Европе…»[1405]. Отличительной особенностью интеллигенции, пояснял в 1898 г. один из ее интеллектуальных лидеров П. Лавров, является внутренняя «потребность развития», которая выделяет ее «из народов, классов и многочисленных отдельных особей, остающихся вне истории, и устанавливает грань между жизнью неисторической и жизнь исторической»[1406].
«До сих пор революция в России была главным образом интеллектуальным движением, — подтверждал в 1916 г. Ч. Саролеа, — Она возникла не из «Третьего сословия» (как в Европе), а из того, что Карлейль назвал «Четвертым сословием». На самом деле революцией руководит всего лишь группа интеллектуалов, журналистов, профессоров, адвокатов и студентов. Нет ничего более интересного для иностранца, чем наблюдать ту чрезвычайную власть, которой обладают эти несколько тысяч «интеллектуалов» и молодых студентов, и нет ничего более значительного для англичанина, чем тот факт, что в то время как в Великобритании университеты полностью консервативны, в России они полностью революционны»[1407].
Настроения в российских университетах в 1909–1910 гг. передавали результаты широкого анкетирования политических взглядов, проведённого научно-экономическим кружком М. Бернацкого, среди студентов С.-Петербургского Технологического института. Партийность технологов определилась следующим образом: Соц. дем.–25,3; Кадетов — 20; Соц. Рев–12,4; Неопред. «лев.»–10,1; Анархистов — 3; Октябристов — 2; Умеренно прав. — 2; Союза Русск. Нар. — 1; Прочих–4,2; Беспарт. — 20. «Или, — подводил итог Деникин, — по тогдашней терминологии, «левых»–71 %, «правых»–5 %»[1408].
Особенностью политической борьбы в России был крайний радикализм в противостоянии консервативной власти и либеральной оппозиции: «Постоянная борьба этих двух начал, — предупреждал С. Витте еще в 1899 г., — превращает народ в народную пыль, неспособную к сопротивлению, и которая при первом же натиске на нее не может не разлететься прахом»[1409]. «Если бы завтра оппозиция решила отказаться от своего систематического противодействия всем предложениям правительства и если бы, с другой стороны, правительство дало безошибочные доказательства своей решимости осуществить далеко идущую программу политических и социальных реформ, то нынешняя анархия (в России), — приходил к выводу в 1916 г. Ч. Саролеа, — немедленно прекратилась бы, и сразу же стала бы возможной конструктивная революция»[1410].
Особенная стать
Я не устаю повторять, чтобы вывести здешний народ из ничтожества, требуется все уничтожить и пересоздать заново… Или цивилизованный мир не позже чем через пять десятков лет опять покорится варварам, или в России совершится революция куда более страшная, чем та, последствия которой до сих пор ощущает европейский Запад…
А. де Кюстин, 1839 г.[1411]
Определяя истоки радикализма российского образованного общества накануне эпохи преобразований, один из классиков русской исторической мысли С. Соловьев отмечал, что уже тогда «сознание экономической несостоятельности, ведшее необходимо к повороту в истории, было тесно соединено с сознанием нравственной несостоятельности… Уже при Б. Годунове было решено «послать за границу русских молодых людей, чтоб там выучились и возвратились учить своих», но «ни один из них не возвратился. Продолжительный застой, отсталость не могли дать русскому человеку силы, спокойно и твердо встретиться с цивилизацией и овладеть ею; застой, отсталость устанавливали духовную слабость, которая обнаружилась в двух видах: или человек со страшным упорством отвращал взоры от чужого, нового, именно потому, что не имел силы, мужества взглянуть на него прямо, помериться с ним, трепетал в суеверном страхе, как ребенок, которого ни лакомства, ни розги не заставят подойти к новой няньке, или когда преодолевал страх, то вполне подчинялся чужому, новому, не мог устоять перед чарами волшебницы-цивилизации; второе явление поверяло первое»[1412].
Со смертью Петра I вековые традиции вернули себе первенство в русской жизни. Эпоха европейского просвещения начнет проникать в Россию только с воцарением Екатерины II: в то самое время, когда, по словам В. Ключевского, «крепостное русское село превращалось в негритянскую североамериканскую плантацию времен дяди Тома»[1413], довольно большими тиражами издавались работы Вольтера, Дидро, Монтескье, Руссо и других французских философов, в оригинале и переводе, приобретших популярность в студенческих и молодежных дворянских кругах центральных городов.
В высших слоях общества традиции Скотининых и Простаковых[1414], стала сменять мода на учение: «…Первейшим долгом все считают меж людей О воспитании пешись своих детей…», — писал Д. Горчаков в 1807–1811 гг., однако результат европейского образования русских дворян, по его словам, оказался Невероятным:
Какой к отечеству их жар, к служенью рвенье
И к праху праотцев в душе благоговенье?
Я тщетно русского найти меж ними льщусь:
Всяк англичанин в них, иль немец, иль француз;
Презренье к своему, к чужому почитанье
Им иностранное внушило воспитанье[1415].
Причина появления интеллигентского нигилизма крылась в том, что просвещенное сословие, воспитанное на примере Запада, по словам одного из основоположников конституционного права в России Б. Чичерина (1855 г.), не могло мириться с ужасающими реалиями российской действительности[1416]. Представление об этих реалиях давал в своей книге А. де Кюстин в 1839 г.: «В России деспотизм работает всегда с математической правильностью, и результатом этой крайней последовательности является крайнее угнетение… Созерцая Петербург и размышляя об ужасной жизни обитателей этого гранитного лагеря, можно усомниться в милосердии Божием… Здесь есть непроницаемая тайна; но в то же время чудовищное величие… Эта колоссальная империя, явившаяся моим глазам на востоке Европы…, производит впечатление чего-то, воскресшего из мертвых. Мне кажется, что предо мною какой-то ветхозаветный народ, и с ужасом и любопытством, в одно и то же время, я стою у ног этого допотопного чудовища»[1417].
Именно во времена Николая I окончательно сформировалось и окрепло крайне критическое отношение образованного сословия к государству. И чем ближе подступала эпоха перемен, тем в большей мере оно захватывало все более широкие круги просвещенного общества, в 1854 г. не западник, а видный славянофил А. Хомяков писал о России:
В судах полна неправдой черной
И игом рабства клеймена,
Безбожной лести, лжи притворной,
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна[1418].
