Искры гаснущих жил - Карина Демина

— А ваша мать…

— Вышла замуж, едва ей исполнилась пятнадцать.

— Она была счастлива? — Кэри осторожно переступает через плети малины, выбравшиеся на дорожку. И замирает, с непонятным напряжением ожидая ответа на свой вопрос.

— Сложно сказать… я не спрашивал.

…вряд ли. В противном случае, разве ушла бы она из дому?

Брокк смутно помнил человека в черном кителе, резковатый его запах, вечно ледяные и какие-то жесткие руки, голос хрипловатый. Мама рядом с ним казалась хрупкой, нервной.

Она не плакала, но…

— Мой отец был на двадцать лет старше ее.

…и по словам деда отличался редкой сухостью нрава. Если уж сам дед, не особо склонный к проявлению эмоций, подчеркивал эту особенность Коннора из рода Высокой Меди, то, стало быть, он и вправду был сухарем.

А мама всегда горела, ей было тесно в рамках образа, который создал дед. Наверное, Брокк в нее пошел, поэтому и мается.

— После его смерти мама три года носила траур, — Брокк предложил руку, и Кэри приняла ее. Странно, он точно знает, что не способен ощутить ее прикосновение, но все же чувствует тяжесть ее ладони и тепло. — Черный цвет ей не шел.

Он уже помнит то время. И ее визиты. Бледные руки в черном кружеве перчаток. Широкие рукава, словно крылья летучей мыши. Высокий воротник и два ряда пуговиц, словно кто-то прочертил тропинку от маминого горла к широким юбкам. Слабый запах талька и перьев.

Жесткая ткань. И бледные щеки мамы. Тихий ее голос…

— Затем дед стал поговаривать о новом замужестве, она ведь была достаточно молода и… пожалуй, многие сочли бы эту партию удачной.

Кэри не перебивает.

Она просто держится рядом, и близость ее странным образом приносит успокоение.

А тропа вьется, сворачивает к старым фонтанам, которые изрядно заросли мхом. В чашах же, некогда казавшихся Брокку огромными, вода зацвела. И Кэри, поднявшись на цыпочки, всматривается в свое отражение.

— Сколь я знаю, мама и думать не хотела о том, чтобы снова выйти замуж…

…ссоры за запертой дверью, но Брокк слышит каждое слово. Он достаточно хорошо изучил дом, чтобы отыскать слабые его места.

— Но думаю, она понимала, что дед рано или поздно заставит ее.

…не из собственного желания, он все-таки любил маму, но во благо рода. И как бы все повернулось, исполни она его волю?

— И чем все закончилось? — Кэри касается зеленой воды и, подняв пальцы, позволяет каплям стекать. И по воде бегут круги, ширятся, гаснут, достигая каменного берега.

— Тем, что мама влюбилась. И сбежала из дому…

…дед пришел в ярость. Брокк и прежде побаивался его, сухого старика, казавшегося несправедливо строгим. Что бы Брокк ни делал, старик оставался недоволен. Он поджимал тонкие губы, щипал короткую свою бороду и раздраженным хрипловатым, словно простуженным голосом, произносил:

— Ты должен понимать, какая на тебя возложена ответственность…

В школе становилось легче. Брокк даже радовался, оказываясь за ее стенами. Учителя, конечно, были строги, но куда менее требовательны, чем дед. А учеба давалась легко, вот только благодарственные письма, которые Брокк привозил домой, не вызывали у деда радости. Он читал их, хмурился и говорил:

— Не позволяй себе расслабиться и поверить, что ты лучше прочих.

А вот мама радовалась… правда, радость проявляла как-то робко, отстраненно. Но то утро многое изменило. Брокк приехал накануне поздно вечером, и сразу был отправлен в свою комнату. Он привычно отдал письма, зная, что услышит, но все же спускался к завтраку, надеясь… просто надеясь, что дед, наконец, переменится, скажет, что Брокк достоин той роли, которая ему предопределена от рождения.

…чтобы заслужить похвалу надо стать самым лучшим.

И не стать, — быть.

Боясь неодобрения, Брокк одевался тщательно, долго возился с шейным платком, а камердинер хмурился, но не предлагал помощь. И это тоже было правильно.

К завтраку успел. Спустился в столовую, которая была привычно мрачна. Окна скрылись за бархатными щитами гардин, но в щели все равно проскальзывает свет, и дед, склонившийся над тарелкой, хмурится, трет виски.

— Садись, — он заметил Брокка не сразу, а заметив, указал на место, прежде принадлежавшее маме.

— А мама где?

— Нигде, — огрызнулся дед, махнул рукой, и лакей наполнил бокал вином. Брокк понял, что бокал отнюдь не первый. — Уже нигде. Бросила нас. Забудь о ней.

Забыть не получалось долго.

И та давняя обида вдруг проросла ядовитым плющом, заставила сжать кулаки, отвернуться, чтобы не видеть своего отражения в черной мутной воде.

— А я мамы никогда не знала, — просто ответила Кэри, она забралась на край каменной чаши и сидела, опираясь руками на спины резных дельфинов. — Сначала я на деревне росла… папа кормилицу нанял. Я ее не очень хорошо помню. Что теплая была. И добрая очень. Я ее мамой считала.

Она вздохнула.

— В пять меня забрали. Леди Эдганг сказала, что надеялась, я умру, а я выжила и всех позорю.

— Кого?

— Всех, — Кэри повторила то, что слышала, должно быть, неоднократно.

— И меня?

Она кивнула и кивок этот был серьезен.

— Все ведь знают, что я ублюдок… выродок…

— Забудь.

Желтые глаза сделались светлы, прозрачны. Солнечный свет, собранный в бокале. И пепельные ресницы длинны, Брокк касается их осторожно, смахивая снежинку. А он и не заметил, что снег пошел. Первый. Редкий.

Пляшут крупные снежинки, ледяные мотыльки, они ложатся на землю, на волглую траву, на ковры листвы, чтобы моментально истаять.

— Кто бы это тебе ни сказал, он сам был выродком.

Снежинки ласкают щеки Кэри. Истаявшие, они похожи на слезы.

— Но… моя мама…

…бросила ее при рождении.

Брокку было двенадцать, когда мать ушла. А может, ее не стало много раньше? Сколько ей было, когда ребенок появился? Шестнадцать?

Сама дитя.

Раньше он не думал о таком, вовсе старался не думать, не тревожить давние болезненные воспоминания. А теперь вдруг…

Небо сделалось сизым, с прозеленью. Белые нити облаков протянулись жилами небесной породы. Нынешняя зима будет похожа на прошлую, и все-таки отлична от нее.

— Иногда я пыталась представить себе, какая она… думала, что найду и спрошу, почему она меня отдала? — Кэри устала играть с водой и выставив ладошку, ловила снежинки. — А ты… думал о таком?

Девочка с желтыми глазами подошла слишком близко.

Всего за один день.

Даже не день. Вечер. И утро.

— Думал. И спросил… она ведь вернулась, не насовсем, а просто, чтобы… помириться.

Не с ним, Брокком, но с дедом, который ждал этой встречи, злился, раздражался, но давил в себе и раздражение, и злость. Он стал вовсе невозможен.