Ельцин и его генералы - Виктор Баранец

Генерал Громов в их числе.

Его вместе с ними вырвала из армейского строя политика. Она же и призвала под свои знамена. Стоило генералу прикоснуться к ней, сказать слово поперек «официальной точки зрения» власти, усомниться в правильности ее решений, — прощай, должность.

Когда полного сил и уникального опыта боевого генерала выталкивают из армии в политику, мне так и хочется сказать какому-нибудь юному лейтенанту: «Не мечтай стать генералом или Героем, — можешь оказаться на думской скамье. Как Громов».

Генерал Лев Серебров, хорошо знакомый с Громовым, сказал мне однажды о нем:

— Громов не востребован. Пока.

Дай Бог, чтобы «пока». А ведь это «пока» уже тянется три года. Даже самый талантливый генерал, созерцающий армию со стороны, становится полковником.

Появление Громова и других генералов в большой политике один из феноменов нынешней российской демократии. Когда высшие государственные интересы власть не может совместить с интересами армии, в стране неизбежно появляется генеральский отстойник, в котором представителей военной элиты учат забывать запах оружейной смазки и правила оформления штабных карт. Такую непозволительную роскошь может позволять себе слишком богатая или недальновидная власть…

Когда я слышу в кабинетах и коридорах Минобороны, что Фортуна повернулась к генералу Громову задницей, то категорически не соглашаюсь. Это ее так к нему повернули.

О том, как Громов воевал в Афганистане, он уже почти все рассказал в своей книге «Ограниченный контингент». Поздней осенью 1986 года мне довелось быть там, «за Черной речкой», как принято было тогда говорить по телефонам спецсвязи и писать в войсковых документах.

Уже тогда многие генералы и офицеры, знавшие Громова и видевшие его в деле, предрекали ему очень высокие служебные посты. На той войне Громов был трижды, но акцентов на этом никогда не делал.

Выходить из Афгана было, пожалуй, тяжелее, чем входить. Когда входили, на нашей стороне еще были хоть какая-то внезапность и один враг. Когда выходили, врагов уже было с дюжину: бестолковое Женевское соглашение, подписанное Горбачевым, «духи», пытающиеся прихватить высоты у дорог, обмороженные снежные перевалы…

Все маршруты вывода вели на Север. А это все равно что вас удобнее всего сторожить у входа в квартиру — через соседский балкон на работу вряд ли уходить будете. Горбачев, рассказывал кто-то из генштабистов, слепил на сей счет четкий афоризм: «Воевали неважно, так хоть уйти хорошо сумейте». И то, считай, было уже указание покруче президентского указа. Когда Горбачев готовился подписывать «Соглашение о выводе ограниченного контингента», то первоначально замышлялось, что мы будем уходить из Афгана в течение года. Американцы сказали — нет, 9 месяцев: с 15 мая 1988 года по 15 февраля 1989 года. А иначе они не были бы американцами.

Для чего мы просили год? Для того, чтобы выйти в два этапа: с весны по осень 1988 года и весной 1989-го. Именно в то время, когда с перевалов сойдут снега, когда температура воздуха благоприятная.

Подложив нам «девятимесячную свинью», американцы были довольны. Громову предстояло помучиться со своим войском на скользких, как ледяной каток, перевалах.

15 мая 1988 года Громов двинул из Афгана отдельную бригаду из Джелалабада. Она практически без потерь в течение трех дней достигла Амударьи в районе Термеза. И дома.

Ад начался зимой. 25 градусов мороза, заваленные снегом перевалы. Огневое воздействие душманских банд и снайперов. Не то, что колесная — гусеничная техника сползала с дорог.

Громов ломал голову, как быть с «броней». Воевать было легче, чем тащить войска через Саланг. А к зиме в Союз ушло только процентов тридцать войск… Попытались часть техники пребросить по воздуху с аэродрома в Ваграме. Не получается: самолет тяжеленный, а взлетная полоса хилая. Пустили два самолета и глаза зажмурили…

А время шло. Москва требовала докладов об успешном выходе. А уже январь на носу. Громов костерил афганские снега на перевалах и морозы, которые превращали войсковые колонны в мертвые бронированные колбасины, ворочающиеся на месте. Все шло по американскому сюжету.

Громов шифровкой доложил маршалу Язову все как есть.

Язов прилетел уже вскоре. Убедился, что при таком положении мы к 15 февраля не выйдем. В Союз пробились еще только процентов шестьдесят. Что делать? А не помочь ли нам еще раз, на прощание, Апрельской революции?

Уже вскоре афганские командиры летели с перевалов на наших колесных и гусеничных машинах. «Спасибо, шурави!» Шурави щедрый. Шурави большой. Он себе техники еще наделает.

Техника дело наживное. Главное, офицеров и солдат ни одного не потерять…

Командарм-40 выжимал из подчиненных все соки, но чтобы ни одного трупа домой не привезли. Громов знал, что там, на советском берегу Амударьи, уже по месяцу ждут своих детей и мужей родные. Со своим штабом все толково продумал. Сначала подразделения бокового охранения до основания выбивали духов из командных высот у дорог, затем в очищенную зону входила под авиационным зонтиком наша колонна. И так до самой госграницы. В Генштабе даже самые большие циники стратеги согласно кивали головами: в той ситуации более толкового решения не было. Хотя нашлись то ли завистники, то ли педанты, схватились за калькуляторы, стали «обсчитывать» горючее, которое сжигала авиация, прикрывающая вывод. И гундели:

— У Громова что там, свой нефтезавод?

Им ответили, что сейчас Громов в таком положении: больше бензина — меньше трупов.

Маршал Язов начинал и заканчивал тогда рабочий день с докладов Горбачеву о ходе вывода колонн из Афганистана. Дмитрий Тимофеевич с особым удовольствием говорил президенту в трубку:

— Жертв нет.

Чем ближе придвигались наши колонны к границе, тем яснее становилось, что и эта проклятая операция Громову хорошо зачтется. Духам так ни разу и не удалось использовать свой самый сильный козырь — внезапность кинжального удара. И они от этого зверели. Из-за невозможности расстреливать наши колонны по излюбленной схеме часто долбили вслепую. К сожалению, нескольких бойцов мы все же потеряли…

…У меня и сейчас перед глазами тот эпизод почти десятилетней давности. 15 февраля 1989 года по мосту «Дружбы» через Амударью прошел из Афганистана на узбекский берег последний наш БТР. Его пыльную броню забрасывали цветами и целовали очумевшие от счастья матери и отцы всех национальностей. А потом появился на мосту и последний советский воин в камуфляже. Навстречу ему, прорвав пограничный кордон, рванулся паренек. И люди замерли от недоумения и любопытства: кто же это?

— Па-а-па!!!

И все стало ясно. Сын. Потом генерала Громова пытались качать на руках отцы уцелевших солдат. А некоторые матери, на щеках которых смешались слезы и бэтээровская пыль, целовали его с благодарной женской яростью. Командующий 40-й армией поднялся на «торжественную» трибуну в виде разбросавшего борта грузовика и долго не мог вымолвить ни слова. Потом снял шапку, вытер ею то ли грязь, то ли слезы и сказал совсем не по-уставному:

— Вот мы и дома…

Потом в огромную армейскую палатку с наскоро сколоченными из свежих досок столами и лавками командарм-40 пригласил московскую и местную пишущую братию. Были алюминиевые армейские кружки с почему-то слабой, будто разбавленной водкой, и был первый тост. За командарма. Кружки были «штатные», по 0,5. «Огненной воды» в них было налито наполовину больше стакана. Для иного хилого — смертельная доза. А невыпитое «За командира!» в Афгане приравнивалось почти что к предательству. Хотя в Союзе тоже. Штатские и военные (кто в один, кто в пять приемов) все влили в себя до дна. Третий тост, как водится, «За тех, кто…». Стоя.

Сколько наших бойцов наколотили, изранили и увели в плен душманы, до той поры не знали даже самые пронырливые московские журналюги. Но профессиональное любопытство их мучило. Порядком захмелевший газетчик зычно спросил:

— Борис Всеволодович, сколько наших там погибло?

Бывают вопросы, которые иногда и самые храбрые генералы с удовольствием заменили бы на еще одну ходку в душманскую «зеленку».

Особенно тогда, когда дружно клацают под носом включатели диктофонов, когда вопрос политически опасен, а отступать нельзя. Надо либо говорить правду, либо очень правдиво врать.

В хмельных глазах журналиста жадный интерес. А в строгих глазах «товарища из ЦК» бериевские зрачки. И будет тебе плохо, товарищ Громов. За то, что вывел армию с минимальными потерями, спасибо. А насчет потерь скажешь, служба может пойти наперекосяк. А ведь ждет тебя блестящая карьера. Не надо народу еще больнее делать, ему и так тяжело. Он ЦК начнет материть.

— Борис Всеволодович, сколько там наших погибло?

И Громов громко ответил: