Надежда - Андре Мальро

— Я плоховато их слышу.

— Есть нечто, о чем я, офицер, ставший марксистом одним из первых, никогда не подозревал. Есть разновидность братства, которая существует лишь по ту сторону смерти.

— Одним все это надоело, когда пришлось стрелять из винтовок по самолетам. Другим — когда пришлось выйти с винтовками на танки. Мне — теперь.

— Я был такой же издерганный, как ты, а теперь…

— После смерти ты станешь еще спокойнее.

— Да. Только теперь мне на это плевать.

Улыбка Морено открывала его великолепные зубы. Все бутафорские бутылки, красовавшиеся на полке над стойкой, разом обрушились вниз и, гулко громыхая, покатились по полу; столы, казалось, напряглись, чтоб устоять под взрывной волной, и реклама вермута упала на спину Морено; улыбка у него на губах стерлась, словно по ним провели рукой. Те, кто высунулись было из подвала, снова убрали головы.

Человек в штатском, бородатый, ринулся с улицы в тамбур: он был ранен; дверь, которую он толкнул что было мочи, ударилась о грудь убитого с глухим стуком, прозвучавшим отчетливо в тишине, наступившей после взрыва, и дверь застряла. Раненый молотил кулаками по разбитому стеклу, тщетно пытаясь пробиться внутрь; затем рухнул наземь.

Со всех сторон снова послышались взрывы.

Крупнокалиберные снаряды летели между центральной телефонной станцией и проспектом Алькала. Один упал, не взорвавшись, и два милисиано унесли его, придерживая спереди и сзади. Одноцветное предвечернее небо все тяжелее нависало над Мадридом, переполненным искрами и языками пламени, пронизанным запахом пыли и бомбежки, к которому примешивался еще один запах, более тревожный; Лопес впервые узнал его в Толедо и определил как запах горелой плоти. Два полотна Эль Греко и три маленьких картины Гойи, обнаруженные в покинутом особняке и ожидавшиеся утром в совете по вопросам охраны памятников, при котором состоял Лопес, так и не были доставлены; Лопес собирался лично проследить за их отправкой.

Лопес, от которого в боевых условиях было очень мало толку, оказался незаменимым, когда занялся спасением произведений искусства. Его заботами в толедской неразберихе не пострадало ни одно полотно Эль Греко; и работы величайших мастеров десятками извлекались из равнодушной пыли монастырских чердаков.

Довольно далеко впереди, перед какой-то церковью, разорвался малокалиберный снаряд; голуби, снявшиеся было с мест, сразу же вернулись, с любопытством принялись изучать свежие трещины на знакомом фасаде. Сквозь окна разбомбленного дома, выходившие теперь в бесконечность, виднелась высокая башня центральной станции со своим барочным гербом, блеклая в убывающем свете ноябрьского дня.

Чудо, что этот маленький небоскреб, нависший над Мадридом, еще уцелел. Только один угол обвалился. Что же касается стекол… За башней поднялся столб дыма — еще одно попадание. «Гром небесный, — подумал Лопес, — еще угодят в моих Греко…»

Обезумевшие от страха люди бесцельно метались по улицам, сознавая опасность, но не зная, где укрыться; другие шли, задрав голову, глядели — кто безучастно, кто с любопытством, кто экстатически. Поблизости разорвался еще один снаряд; дети, которых вели женщины или старики, в ужасе бросились бежать; другие, при которых никаких родичей не было, обсуждали «попадание»:

— Ну, фашисты и дураки! Стрелять не умеют: метят в Каса-дель-Кампо, где наши бойцы, а глянь, куда лупят!

Как-то утром во дворе детского сада на площади Прогресса три мальчугана играли в войну, вглядывались в небо, как те, что стояли сейчас перед Лопесом. «Бомба, — говорит один. — Ложись». Все трое ложатся: дисциплинированные бойцы. Бомба настоящая. Те, кто в войну не играли и остались стоять, убиты или ранены…

Еще снаряд упал слева; гуськом наискосок пробежали собаки, из соседней улицы им навстречу трусила другая небольшая свора. Бездомные собаки безнадежно кружили по городу, словно предвещая людям ту же участь. Лопес глядел на них привычным оком скульптора-анималиста, любителя зверей; впрочем, сейчас его ожидали другие звери.

Как почти все реквизированные особняки, особняк, куда направлялся Лопес, был в изобилии уставлен чучелами животных. Многие испанские аристократы больше любили охоту, чем фамильные картины; и если они хранили полотна Гойи, то нередко вперемежку с собственными охотничьими трофеями. Опись имущества, остававшегося в домах, владельцы которых бежали — реквизировались только такие дома, — часто включала десяток полотен мастеров (если их не успели вывезти за границу неделей раньше, чем начался мятеж) и невероятное количество слоновьих бивней, носорожьих рогов, чучел медведей и других животных.

Когда Лопес вошел в сад, окружавший особняк — его приветствовал грохот бомбы, взорвавшейся в сотне метров, — навстречу вышел милисиано.

— Ну что, черепаха, — заорал Лопес, хлопнув его по плечу, — как там мои Греко, гром небесный?

— Ты о чем, о картинах? Никак не увезти было: громоздко получилось, когда твои ребятки упаковали их так, словно они могут разбиться. Но грузовик уже уехал.

— Когда?

— С полчаса назад. А тех вон зверушек взять не захотел.

Под навесом у входа были тщательно сложены слоновьи бивни, а под деревьями подмигивали в своих «естественных позах» медвежьи чучела; земля то и дело вздрагивала от взрывов, и брошенные на произвол судьбы медведи поднятыми вверх лапами, казалось, то ли благословляют, то ли клянут еще один уходящий день войны.

— Ничего им не сделается, — сказал Лопес безмятежно. Он отказывался брать на себя ответственность за эти коллекции, которыми ведал другой отдел совета по охране.

— Послушай, товарищ, если от снарядов могут пострадать картины, вряд ли от них будет польза бивням… Что, по-твоему, я должен делать со всем этим добром? И дождь вот-вот польет!

От взрыва, прогремевшего совсем близко, весь зверинец подпрыгнул и зашатался, а канарейка, оставшаяся в своей позолоченной клетке времен Вест-Индской компании[110], исступленно распелась.

— Я позвоню, чтоб забрали твоих медведей.

Лопес закурил сигарету и пошел обратно с клеткой в руке. Он покачивал ею; при каждом взрыве канарейка пела громче, потом успокаивалась… Жилой дом пылал, как в кадре из фильма: за уцелевшим фасадом с вычурной лепниной и распахнутыми окнами без стекол на всех этажах бушевало пламя и, казалось, в доме поселился на жительство Огонь. Чуть дальше на углу выжидал автобус. Лопес остановился; в первый раз с того момента, как он отправился в путь, у него началась одышка. Он стал отчаянно жестикулировать, швырнул в автобус, словно камень, клетку с канарейкой, закричал: «Выходи!» Люди, сидевшие в автобусе, смотрели, как он размахивает руками и мечется, подобный сотням других сумасшедших на сотнях других улиц. Лопес бросился наземь, автобус взлетел в воздух.

Когда Лопес встал, кровь ручьями стекала со стен. Из-под трупов, раздетых взрывной волной, выбирался с криками человек с бакенбардами, он был тоже обнажен, но даже не ранен. Теперь бомбы падали чаще и гуще, все приближаясь к телефонному узлу.

Шейд находился на центральной телефонной станции: пора было передавать статью. Снаряды прошивали весь квартал, но здесь каждый знал: метят именно в него.

В половине шестого центральная была задета. Теперь снаряды накрывали ее один за другим; задели цель, потом упустили, сейчас искали снова. Телефонисты, служащие, журналисты, курьеры, милисиано чувствовали себя как на фронте. Снаряды взрывались с минимальными интервалами, не дольше, чем между раскатом грома и его отголоском. Возможно, в игру снова включились самолеты. Вечерело, и облака стояли низко. Но сквозь телефонный перезвон не было слышно гула моторов.

За Шейдом зашел милисиано: майор Гарсиа собирает всех журналистов в одном из кабинетов центральной; корреспонденты всех хоть сколько-то значительных газет уже там и ждут. «Почему именно сейчас?» — спросил себя Шейд. Но у Гарсиа было в обычае, когда он имел дело с представителями печати, встречаться с ними в тех местах, которые они считали наиболее для себя опасными.

В одном из кабинетов прежней дирекции центральной (кожа, дерево и никель) Гарсиа ежедневно просматривал копии статей, посылавшихся из Мадрида. Ему приносили их в двух папках: «Политика» и «Факты». В ожидании корреспондентов он перелистывал материалы из второй, стыдясь, что он — человек: все статьи были переполнены ужасами войны.

Для «Пари-Суар». «По пути в центральную, — читал он, — я стал свидетелем сцены и пугающей, и прекрасной.

Сегодня ночью на Пуэрта-дель-Соль нашли трехлетнего мальчика, заблудившегося в темноте; он плакал. Между тем одна из женщин, укрывавшихся в убежищах на Гран-Виа, не знала, что стало с ее сыном, сверстником ребенка, найденного на Пуэрта-дель-Соль, и тоже белокурым. Ей сообщают о случившемся.