Любовь небесного цвета - Игорь Кон

Мужская нагота кажется более нескромной, чем женская, ее демонстрация и изображение, как правило, нарушают какие-то культурные запреты и вызывают смущение. Демонстрация мужских гениталий, особенно эрегированного члена, везде и всюду была не столько эротическим жестом, сколько жестом агрессии и вызова. Мужчины гордятся ими, преувеличивают размеры своих «достоинств» и нередко подчеркивают их формой одежды, вроде гульфиков XVI в.

Рабле сравнивает украшенный драгоценными камнями гульфик Гаргантюа «с прелестным рогом изобилия»: «Вечно влекущий, вечно цветущий, юностью дышащий, свежестью пышащий, влагу источающий, соками набухающий, оплодотворяющий, полный цветов, полный плодов, полный всякого рода утех…». К тому же этот «гульфик был не только длинен и широк, — внутри там тоже всего было вдоволь и в изобилии, так что он нимало не походил на лицемерные гульфики многих франтов, к великому прискорбию для женского сословия наполненные одним лишь ветром».

Разные культуры неодинаково изображают мужскую и женскую наготу.

В древнегреческой скульптуре обнаженное мужское тело появляется раньше и чаще, чем женское. Эротические рисунки на греческих вазах изображают нагих куртизанок, флейтисток и т. п., но никогда — уважаемых женщин, матерей или дочерей. То же самое — с богами. Зевса могли изваять нагим, Геру — никогда. Единственная богиня, которую изображали нагой, — Афродита (да и то лишь с IV века до н. э.). Зато, как пишет Энн Холландер, «нагой мужчина, одетый только в свою силу, красоту или божественность» — постоянный объект изображения и любования древнегреческого искусства на протяжении всей его истории.

Однако действительный вопрос заключается не в том, чья нагота — мужская или женская — изображается чаще, а в том, как это делается и кому адресовано соответствующее изображение. Даже в пределах одной греческой цивилизации, мужские образы неоднозначны.

Раннегреческие статуи — куросы подчеркнуто маскулинны (широкие плечи, узкие бедра и т. д.), воплощая мускульную силу и выносливость. В начале V века до н. э. эталон мужской красоты стал тоньше, подчеркивая не только силу, но и легкость, гармонию, мягкое изящество (например, знаменитый «Дорифор» Поликлета). Воплощением юной мужественной красоты и изящества является статуя Аполлона Бельведерского. Не только у мальчиков и юношей, но и у взрослых мужчин появляются черты мягкости, женственности, особенно характерные для Праксителя (340 г. до н. э.). Его отдыхающий Сатир, мечтательный Гермес, меланхоличный Аполлон Савроктон расслаблены, изящны, длинноноги, томны, крутой изгиб бедер подчеркивает тонкую талию, их тела как бы ищут опоры и грациозно опираются на стволы дерева. Эти тела созданы не столько для войны, сколько для любви. Это явно связано с античным гомоэротизмом.

Каковы бы ни были философские метафоры маскулинности и фемининности, оппозиция мужского и женского обычно строится по одним и тем же осям: субъект-объект, сила-слабость, активность-пассивность, жесткость-мягкость и так далее.

Главный, универсальный принцип маскулинности: мужчина не должен быть похожим на женщину, он должен всегда и везде оставаться субъектом, хозяином положения. Мужское тело обычно изображалось в контексте одной из двух главных метафор —

а) как символ власти и силы или

б) как символ красоты и удовольствия, которое может быть преимущественно эстетическим или эротическим или смесью того и другого.

Но в любом случае мужское тело должно быть в движении. Пассивная, расслабленная поза делает мужчину уязвимым и женственным, превращая его в сексуальный, в том числе гомоэротический, объект.

«МУЖЧИНЫ ДЕЙСТВУЮТ, ЖЕНЩИНЫ ЯВЛЯЮТСЯ. Мужчины смотрят на женщин. Женщины наблюдают себя, в то время как на ник смотрят. Это определяет не только большую часть отношений между мужчинами и женщинами, но также отношение женщин к самим себе».

«Женской красоте и деликатности соответствуют мужские конструкции власти: мужчина создается своими деяниями, а женщина — своими свойствами».

В европейской живописи нового времени женщина обычно более или менее пассивно позирует, открывая свою дразнящую наготу оценивающему взгляду потенциального зрителя-мужчины, которого нет на картине, но который является ее заказчиком. Напротив, мужчина, даже полностью раздетый, остается субъектом, который не позирует, а действует. «Смотрение» было мужской привилегией, тогда как объектом восхищенного или встревоженного мужского взгляда было женское тело.

Огромная искусствоведческая литература по истории человеческого тела почти вся посвящена женщинам. История мужского тела родилась только в конце 1970-х годов и тесно связана с историей однополой любви.

Описывая своих героев — Вотрена/Колена, Оноре де Бальзак подчеркивает его грубую силу и мужественность. Напротив, молодого красавца Люсьена де Рюбампре можно принять за переодетую девушку, у него «женственные бедра» и вообще он «наполовину женщина». Телесная женственность Люсьена предопределяет и его социальную слабость: он берет деньги у проституток, проституирует собственный талант и в конечном итоге уступает домогательствам Колена.

Страх показаться женственным отражается и на повседневных критериях мужской привлекательности. Даже самое понятие мужской красоты сплошь и рядом выглядит проблематичным. «Настоящий мужчина» должен быть грубоватым и лишенным стремления нравиться. Красивый, изящный мужчина часто вызывает подозрения в женственности, изнеженности, дэндизме. Многие авторы стеснялись говорить о мужской красоте, соблазнительность и изящество ассоциируются если не с прямой женственностью, то с недостатком маскулинности.

В английском языке слово beautiful (красивый), вполне уместное при характеристике женщины, применительно к мужчине звучит несколько двусмысленно, мужчину лучше назвать симпатичным (good looking). Если сказать женщине, что она красива, она будет польщена. Для мужчины такой комплимент звучит проблематично, а из уст другого мужчины может быть даже воспринят как гомосексуальное ухаживание. Много осудительных слов относительно мужской красоты имеет и русский язык — «красавчик», «смазливый», «сладкий», «шоколадный мальчик» и т. д.

Двойной стандарт — что уместно для женщины, неуместно для мужчины — распространяется и на описание мужской сексуальности.

Что скрывает мужское тело?

Один из главных парадоксов маскулинности состоит в том, что мужчина тщательно скрывает то, чем он больше всего гордится и что самой природой выставлено напоказ. Что именно? Ну, конечно же, то самое.

Герой шутливого романа Альберто Моравия «Я и он» (1971), 35-летний Федерико ведет постоянный диалог с собственным членом. Хотя член, по словам Федерико, только часть его тела, он очень гордится им: «Двадцать пять сантиметров в длину, восемнадцать сантиметров в окружности и два с половиной килограмма весом», «могучий и сильный, как дуб, с выступающими венами», «„он“ встает из моего живота почти вертикально, заметно поднимая простыню» и «взрывается у меня между пальцев, как только что откупоренная бутылка шампанского». Однако «Он» (или «Федерико — царь») с этими утверждениями несогласен. Сплошь и рядом «Он» не только существует сам по себе, но даже диктует хозяину собственную волю. «Он» капризен и своеволен, он вуайер, садист, мазохист, гомосексуал и фетишист (но не эксгибиционист), не желающий знать никаких ограничений. Между Федерико и его членом идет соперничество и борьба за власть. «Мы — это не „мы“, а „я“ и „ты“. Вообще, знаешь, ты лучше не заговаривай со мной. Я тебя ненавижу», — говорит Федерико. На это «Он» отвечает, что он вовсе не кусок мяса, а свободное желание: «Когда ты, наконец, поймешь, поверхностный, легковесный человек, что я — желание, а желание не имеет пределов?».

Тема раздвоения и конфликта между мужчиной и его пенисом широко распространена в мировой литературе, начиная (в России) с гоголевского «Носа» (нос — всего лишь символ пениса).

А уж что до секса, то тут мужчина перед своим членом и вовсе бессилен. «Как я могу управлять собой, если даже мой член неуправляем?», — жалуется герой повести Дмитрия Бушуева «На кого похож Арлекин?». Молодой человек еще не усвоил, что это — самая трудная форма и прообраз всякого иного самоконтроля…

Автономия мужского члена — не просто литературная метафора, но и социобиологический факт. Как известно, мужские члены значительно длиннее и толще, чем у самцов приматов. Некоторые антропологи связывают этот факт с прямохождением, в результате которого пенис стал более заметным и видимым, сделавшись из простого орудия сексуального производства также возбуждающим знаком для самок и, самое главное, символом маскулинности для других самцов (по аналогии с оленями, у которых знаком статуса служит размер рогов).