Каменный Кулак и мешок смерти - Янис Кууне

В своем внезапном порыве сострадания Олькша вызнал все, но не сумел совладать с одним-единственным недочетом – с солью, которая во все времена сыпалась у него с языка. Он хотел облегчить Волькше боль, но, врачуя рану, только больше разбередил ее.

– Да ты же сам, чудь белоглазая, виноват, – утишал Ольгерд Годиновича. – Я ж тебя, обуча сыромятного, вразумлял, что негоже Дидовым[224] укладом пренебрегать и горницу на пряслах городить. Отцы наши завсегда на земляном полу жили и нам заповедовали. Так что ты, чудило болотное, почитай, Эрну свою со всем выводком своими же руками и спалил. Может статься, из твоей мудреной печи уголек нечаянный на ветошь вылетел. Та, прежде чем вспыхнуть начадила изрядно, а уж опосля в полымя оборотилась…

Волькша слушал разглагольствования Хорсовича, безучастно глядя на наперсника своих отроческих дней, точно осенняя рыба из-под воды, – даже ресницами ни разу не дрогнул. Но только в полдень морского перехода облачился Каменный Кулак в кольчугу, обвесился драгоценным оружием и встал у форштевня, точно вот-вот в битву вступит. Манскап Грома, зная, что до Лисбоа еще полтора дня пути, немало изумился такому рвению, но тревожить Стейна Кнутнева в его кручине никто не осмелился. Долго стоял Варг, глядя на лазоревый горизонт. Покойно стоял, не шелохаясь. Как вдруг подался вперед и кувыркнулся за борт. И только один человек из всего манскапа видел как это произошло. Эгиль Скаллагримсон, бывший копейщик уппландского ярла, не принявший от Хрольфа лиллешеппарьства, а оставшийся хольдом на драккаре Неистового Эрланда, проорал:

– Оба борта греби назад! Кнутнев за бортом! – и прыгнул в волну вслед за Волькшей.

Несколько мгновений спустя еще четверо гребцов ринулись ему в помощь. Тащить из воды огруженного бранным железом бездыханного венеда оказалось делом не легким. Драккар едва не черпнул бортом воду, когда Бьёрн с помощниками втаскивали Варглоба в ладью. Тело Кнутнева брякнулось на деку, как огромная железная рыба.

– Волькша! Поганка ты латвицкая, как же ты так?! – сокрушался Ольгерд.

К утопшему протиснулся Хрольф.

– Так! Быстро перевешивайте его из драккара, так чтобы подвздох приходился как раз на край борта! Быстро!

Менее опытная в морских делах русь оторопела, но Олькша, за эти годы привыкший быстро и без рассуждений выполнять приказы сторешеппаря, схватил сродника под мышки и сделал, как было велено.

– Держи его за ноги! За ноги держи! – шумел Гастинг, наваливаясь на спину Волькше так, что у того хрустели позвонки хребта. – Блюй! Блюй, Гарм тебя раздери! Блюй, я тебе говорю! – покрикивал он на утопленника.

Изо рта и носа Годиновича толчками выплескивалась вода.

– Разверни его ко мне лицом! – приказал Хрольф Ольгерду. – А теперь дыши! – гаркнул свей и что было сил ударил Волькшу в подвздох. Тот с хрипом выдохнул, а затем с трудом набрал в грудь воздух.

– Роняй его снова брюхом на борт. Сейчас будет тошниться, – удовлетворенно промолвил Гастинг и утер со лба испарину.

Волькша опять свешивался через борт огромной варяжской лодки, и его взбунтовавшаяся требуха рвалась наружу через широко разинутый рот сильнее, чем когда-либо прежде. Может статься, именно это видение мучило его в ночь после кулачек Ярилова дня?[225] Нет. В тех мучениях, которые он испытал когда-то в дурном сне, он не жалел о том, что продолжает жить, а сейчас, глядя холодными, точно ледяными глазами в пучину благодатного теплого Срединного моря, он желал смерти и себе, и всем тем, кто посмел вытащить его из объятий дочерей Аегира.

– Что же ты творишь, братка?! – упрекал его Олькша. – Из-за бабы руки на себя накладывать! Нечто такое мыслимо?! Ты же Трувор, таких, как ты, на сто колен один родится. Нельзя тебе вот так по-бабски горе в пучине топить. Не бывать тебе русалкой, хоть ты десять раз в воду сигай…

На вечерней стоянке манскап Хрольфа складно врал, что с Кнутневым случился солнечный обморок. Уж поверили ли в эту сказку шёрёверны – неведомо, но полуденный переполох на Громе вскоре забылся. У шёрёвернов нашлись и другие поводы для раздумий. На следующий день ватага должна была прибыть под стены Лисбоа. Как выманить моросов из города? Как проникнуть в город, если защитники предпочтут отсиживаться за высокими стенами?

Вновь созвали тинг. Олькша, опасаясь за то, что умопомрачение вновь найдет на Годиновича, хотел было не ходить на сход, но Эгиль уверил его, что присмотрит за Кнутневым, а морскому ярлу Бьёрну Иернсиду не подобает пропускать совет шеппарей.

– Я уже десять лет ищу смерти, – спокойно, как о чем-то не раз говоренном сказал Скаллагримсон Варгу. – Десять лет назад я тоже потерял все, что было мне дорого: лодка с моей женой и детьми перевернулась посреди озера. На дворе стояла осень. Никто не выплыл. С тех пор я ищу смерти в честном бою. Я не выбрал пути берсерка, потому что в тот час, когда я постучусь в ворота Валхалы, я хочу быть в здравом уме и трезвой памяти. Я хочу испытать самую страшную боль, которую способна подарить мне судьба. И, может быть, она опустошит мое сердце, так что, умирая, я, наконец, перестану тосковать по моей единственной Норме…

Волькша поднял на Эгиля красные безжизненные глаза. Ах вот что скрывалось за самоотречением, с которым копейщик всегда готовился к бою. Вот что всегда незримо связывало их: Каменного Кулака и бывшего дружинника Синеуса Ларса. Они оба выполняли свое предназначение. Только раньше один дрался, чтобы жить, а другой шел в сечу, чтобы умереть. Теперь же их алкания совпали. От этой мысли слабое подобие улыбки озарило лицо Варглоба.

– Эгиль, – прохрипел венед, – ты не мог бы найти мне Молока Ёрд?

– Что?! – удивился норманн.

– Молока Ёрд. Слезы Нанны. Кровь Сиф. Ну тот самый гриб, который растет на Хогланде, – ответил Волькша.

– Врата Белого Пути? – догадался Эгиль.

– Ну да, – качнул головой Кнутнев.

– Кнутнев! – кашлянув, возвысил голос Скаллагримсон. – Даже не проси. Дорога до Белого Пути длинна. Если ты сразу поцелуешь его Врата, то отправишься прямиком в костлявую задницу Хель. Гриб убьет тебя, едва проскочив в утробу.

– А что мне делать, Эгиль? У меня нет сил смотреть на небо, которое не отражается в ее глазах, нет желания глотать пищу, зная, что она больше никогда мне ее не приготовит, нет мочи дышать воздухом, который более не наполняется ее дыханием…

– Тебе бы надо родиться скальдом… – грустно усмехнулся норманн.

– Но что мне делать, Эгиль?

– Я не знаю, Кнутнев, что делать тебе, Синеусу Трувору, но если ты решишь совершить то, что останется на веки в песнях Саги, знай, я буду рядом с тобой.