Революция и семья Романовых - Иоффе Генрих Зиновьевич

Учитывая двойственность союзнической политики, внутренняя контрреволюция стремилась к сплочению своих рядов любой ценой, но каждая из соперничавших сторон рассчитывала при этом одержать верх. Московские контрреволюционные «центры» («социалистический» «Союз возрождения» и кадетский «Национальный центр»), имея в виду эту перспективу, усиленно перебрасывали на Восток свои кадры. Впрочем, эсеры опередили в этом кадетов. Теперь те стремились наверстать упущенное. Сосредоточивая внимание на Юге, где разворачивалась Добровольческая армия, и командируя туда своих представителей, «Национальный центр» отнюдь не игнорировал и Восток. Туда наряду с посланцами «Союза возрождения» должны были направиться «сам» Милюков, Н. И. Астров, В. А. Степанов и др. Но вышло иначе. По разным причинам эти люди оказались на Юге, а на Восток отправились кадеты Л. А. Кроль и В. Н. Пепеляев. В письме, позднее написанном руководству «Национального центра», Пепеляев прямо писал о цели своей миссии: «Национальный центр командировал меня на восток для работы в пользу единоличной диктатуры и для переговоров с адмиралом Колчаком…»[686]

Но известно ли было в «Национальном центре» о местопребывании Колчака летом 1918 г.? Уезжая летом 1917 г. в Америку, Колчак, связанный с «Республиканским центром», с некоторыми монархическими и кадетскими деятелями, оставил при центре своего представителя – лейтенанта Фомина. Да и находясь в США, он не потерял связи с Россией, о чем свидетельствуют его письма к разным лицам в Петроград. Еще в канун Октября, зная, что Колчак предполагает вернуться в Россию, кадеты предложили ему баллотироваться в Учредительное собрание. Позднее, уже весной 1918 г., кадет С. В. Востротин уехал на Дальний Восток, в полосу отчуждения КВЖД, где сотрудничал с генералом Хорватом и членом его «правления» Колчаком. Летом 1918 г. Востротин вошел в состав «делового кабинета» Хорвата и, конечно, не мог не знать о всех «злоключениях» Колчака в Харбине, об его отъезде в Японию и т. д. Трудно предположить, чтобы Востротин или кто-либо иной не информировали обо всем этом кадетский ЦК, а следовательно, и «Национальный центр» в Москве.

О том, что в «Национальном центре» и в близких к нему кругах с именем Колчака связывались контрреволюционные планы всероссийского масштаба, свидетельствует уже цитировавшееся письмо В. В. Шульгина, написанное Колчаку 8 (21) июня 1918 г.[687]

Трудно сказать, дошло ли письмо до Колчака, но это и не столь существенно. Важнее другое: письмо показывает, что уже в период «эсеровского господства» в Сибири Колчак рассматривался как фигура общероссийского значения, призванная установить военную, кадетско-монархическую диктатуру.

Между тем контрреволюционные элементы резко усилили заговорщическую деятельность и подготовку вооруженных восстаний в различных городах страны. Основные кадры для заговоров и восстаний рекрутировались из среды реакционного офицерства старой армии.

«Правда» писала, что весной и летом 1918 г. ряды активной контрреволюции пополнялись из многочисленного кадрового офицерства, из сыновей помещиков и буржуазии. Им нечего было терять. Они верили, что удачный военный заговор сможет сразу вернуть вес, что потеряно было в Октябре. В их руках имелись немалые запасы оружия, на их стороне был боевой опыт и дисциплинированность, вынесенные из армии[688]. Они довольно легко доставали фальшивые документы, которые давали возможность передвигаться по стране, завязывать конспиративные связи, проникать в советские учреждения.

…Три наиболее тяжелых удара были нанесены Советской власти в пределах контрреволюционно-интервенционистского кольца, зажавшего пролетарскую республику. И все же в июле 1918 г. первый удар нанесли левые эсеры, находившиеся с большевиками в правительственном блоке (в марте они вышли из Совнаркома, но остались в наркоматах, комитетах и Советах). Выражая интересы зажиточного крестьянства, левые эсеры не приняли социалистические революционные преобразования в деревне, отвергли продовольственную политику большевистской партии, выступили против комбедов. Но свою конфронтацию с большевиками они не ограничивали только «деревенской сферой». Выступая в роли защитников «широких (непролетарских) масс», они требовали прекращения решительных, революционных мер, направленных на защиту завоеваний Октября. Они считали, что советская политика вообще «сошла с правильных рельс» и должна быть без промедления «выправлена». Фактически левые эсеры замахивались на пролетарскую диктатуру. Наиболее экстремистски настроенные элементы из их среды распространяли злостные вымыслы о «союзе» большевиков с германскими империалистами, который якобы и вынуждал Совнарком «перекачивать» хлеб и другие товары из России в Германию. Эти же элементы бросали яростные призывы разорвать «позорный союз», начав «революционную войну» против Германии, войну, которая может якобы стимулировать революционное движение в других странах мира. Не отрицались при этом и террористические акты «в отношении виднейших представителей германского империализма», которые, как считали левоэсеровские лидеры, могли стать спичками для разжигания военного пожара…

Не все понимали опасность левоэсеровских «ультрареволюционных» призывов. Некоторым, например меньшевикам, казалось, что левые эсеры – «это обыкновенные средние мужики, перепуганные за свое добро и возглавляемые лихими «левыми ребятами», у которых нет за душой ничего, кроме легкости в мыслях, страсти к сокрушению…»[689] В какой-то мере это, возможно, было и так. Левые эсеры, взятые «сами по себе», не были так уж страшны. Но если мы соотнесем их «боевые призывы» с той политикой «на грани войны», которую Германия после Бреста проводила по отношению к Советской России, то нетрудно будет увидеть, что они могли толкнуть ее на то, чтобы перейти эту страшную грань. Даже малейший отклик на выкрики левоэсеровских ультра, малейшая уступка им, могли двинуть немецкие войска в антибольшевистский поход, в обозе которого радостно катили бы к Москве монархисты-германофилы…

4 июля в Москве, в Большом театре, открылся V Всероссийский съезд Советов. Левые эсеры оказались на нем в меньшинстве, но все же не теряли надежды повести съезд за собой и «выправить линию советской политики». Расчет не в последнюю очередь делался на некоторых лидеров партии, энергичных митинговых ораторов, умевших эмоционально возбуждать и вести за собой. Необузданная страстность, вылившаяся в «ультрареволюционную» фразеологию, превращала их в опасных демагогов, способных нанести революции огромный ущерб. Даже сегодня при чтении стенограмм V съезда Советов и его ВЦИК ощущается ярость левоэсеровской атаки на Совнарком и большевиков, которых эсеры еще называли «товарищами».

Левой эсеркой «номер один» была, конечно, Мария Спиридонова, в 16 лет вступившая в тамбовскую боевую дружину партии эсеров и в 1906 г. совершившая дерзкое покушение на вице-губернатора за издевательство над крестьянами. Военно-полевой суд приговорил девушку к смертной казни, заменив ее затем пожизненной каторгой. Только Февральская революция освободила Спиридонову. Английский представитель Брюс Локкарт, наблюдавший ее на V съезде Советов, отметил «сосредоточенный фанатичный взгляд ее глаз», свидетельствовавший о том, что «перенесенные ею страдания отразились на ее психике»[690]. Спиридонова выставлялась левоэсеровским ЦК в качестве «ударного оратора»…

Но пока в зале Большого театра велись ожесточенные словесные бои, левые эсеры готовились к настоящему бою. Днем 6 июля в германское посольство в Денежном переулке (сейчас улица Веснина) явились двое, предъявившие удостоверения на имя сотрудника ВЧК Я. Блюмкина и представителя ревтрибунала Н. Андреева. Удостоверения, подписанные Ф. Э. Дзержинским, уполномочивали их вести переговоры с послом Мирбахом[691]. Германский посол явился в приемную в сопровождении двух сотрудников посольства. Блюмкин вынул из портфеля какие-то бумаги, заявив, что речь пойдет о племяннике посла, арестованном советскими властями по обвинению в шпионаже. Когда Мирбах в ответ заявил, что дело это его совершенно не интересует, Блюмкин, выхватив пистолет, начал стрелять в бросившегося к выходу посла и заметавшихся по приемной сотрудников. Вслед за тем открыл огонь и Андреев, который, по показаниям присутствовавших, и ранил Мирбаха. Когда он упал, Блюмкин одну за другой бросил две бомбы, только одна из которых с грохотом взорвалась… Ошеломленные прохожие видели, как из окон первого этажа германского посольства один за другим выскочили два человека. Один из них, с длинными, почти до плеч, волосами (это был Блюмкин), бежал, сильно припадая на одну ногу. Буквально перемахнув через невысокую железную решетку, ограждавшую здание посольства, они кубарем ввалились в стоявший у тротуара автомобиль. Дверцы с шумом захлопнулись, автомобиль рванулся с места, оставив за собой повисшее в жарком воздухе синеватое облачко газа. Когда из посольства выбежали охранники и открыли огонь, машина уже скрывалась из виду… Установить имена террористов не составило никакого труда: убегая, – по-видимому, в суматохе, а может быть, и сознательно – они оставили в приемной портфель с бумагами и удостоверениями, бросили даже оружие.