Театр ужасов - Андрей Вячеславович Иванов

гигабайтов каждый – и никаких указателей! Некоторые эпизоды коротенькие, длиной в несколько секунд. Я пожаловался Константину, что Эркки бросил меня, оставил возиться с его фильмом. Костя вздохнул и сказал:

– Эркки не только от фильма сбежал. Он сам от себя бежал, в первую очередь. Это было предсказуемо и, к сожалению, неотвратимо. Мы говорили, он понимал, что к тому дело и идет потихоньку, он предупредил, что, если подвернется возможность, он дернет отсюда, как он выразился. Ну, вот…

Но в Сенегале дела шли совсем не так, как он надеялся. Эркки приболел, заскучал и скоро стал тяготиться Африкой. Дело не сдвигается, писал он, всюду воняет рыбой. Казик начал пить, как только они приехали, и пил по-черному не переставая. С документацией случилась какая-то дикая путаница, Эркки угодил в настоящие бюрократические джунгли, в кабинетах его встречали дикие звери, которые щелкали зубами, требуя подношений, говорили с ним пренебрежительно и на английский переходили очень неохотно. Советский траулер оказался еще той рухлядью, но это было полбеды – вместе с кораблем братья Бурлеску приобрели долги, записанные на судно, крыс, тараканов и двух оставшихся членов команды, старых матросов.

Это настоящие бомжи! Они жили на траулере тридцать лет! Они превратили его в притон, забили доверху хламом. Удмурт и бульбаш, чуть старше меня, страшные, до жути чумазые, смешливые, неухоженные, вечно пьяные, на чертей похожи, честное слово. Когда я их увидел в первый раз, я подумал, что они местные. Так загорели, их от африканцев не отличить. Особенно бульбаш – черен как смола! У него густые кустистые брови, кучерявые волосы, карие глаза. Я подумал: алжирец! И вдруг он с ломаного английского переходит на певучий русский: «Так я из Гомеля!» Они как сошли на берег в 1988 году, так паспорт и не меняли, советские граждане, япона мать! Я чуть не упал – вот это бродяги! Потерялись во времени, попаданцы! Второй из Йошкар-Олы! Мать моя женщина! Они мне казались забавными поначалу, я с ними бухал, слушал их истории. Старые моряки – «Годы не считаем!», смеются. В море ушли молодыми пацанами, и вся жизнь – Африка. Удмурт постоянно чистит танки, я с ним весь порт обошел, предлагая его, как обезьяну, которая в любую дыру влезет. Невероятно ловкий, гибкий, складной, маленький, тощенький, юркий. Выпив пару рюмок, становится просто йогом! В морской узел свернется, натрется маслом и – в любую щель. Гомельский у нас за кока и электрика, ассистирует во всяких ремонтах, но рук не марает, чистюля, одного пальца недостает на левой руке, показывает и важно говорит: «Видал? Нету! Никуда не полезу! Один раз слазил, поигрался. Хватит. Я свою жертву принес коммунизму».

Письма приходили каждые три дня, они были длинные и подробные, с фотографиями и видеофайлами; у меня не было на них времени, я продолжал заниматься фильмом. Чтобы мне никто не мешал, Костя выделил мне комнату. Я ходил в клуб, как на работу, включал компьютер, прожектор, шуршал бумажками. Ко мне заглядывал Томилин, смотрел немного, вздыхал и уходил. Дни стояли мрачные, поплавские, через день объявляли штормовое предупреждение. Не то что на улицу выйти, в окно смотреть не хотелось, фрагменты, которые отснял Эркки на скотобойне, были ничуть не лучше. Тем не менее Вася продолжал приходить. Так как мы с ним были в натянутых отношениях, я не обращал на него внимания, работал механически: посмотрев один эпизод, включал следующий, за ним другой и так далее, без остановки. «Какой ужас», – шептал Томилин, протирая глаза платочком, но терпел. Я делал пометки, некоторые эпизоды дублировал и переносил в отдельные папки (для самых крепких эпизодов у меня было три папки: BIZARRE, MACABRE, PERVERSE[22]); отобранные эпизоды склеивал в большие куски, заново пересматривал, переименовывал, заносил в тетрадь. Вася следил за мной очень внимательно, изредка давая советы. Я с ним соглашался. Втянувшись, он объявил, что готов мне помогать, если я был не против. Наконец-то, подумал я.

– Ну, ты уже изрядно помог, – польстил я ему, не отвлекаясь.

Несколько дней мы душа в душу работали. Он очень скоро хорошо помнил содержание разрозненных эпизодов, ориентировался в материале, который я выкладывал на стене, как делают полицейские в детективных фильмах, в виде мозаики из карточек и стикеров. Я позавидовал цепкости его памяти. Вот глаза его подводили, он регулярно закапывал капли для роговицы. Заботливая секретарша приносила нам чай и кофе, даже забивала кальян – и все это она делала безупречно, она совершенно растопила мое холодное сердце, и я ей начал улыбаться; очень приятная добрая девушка.

Где-то через неделю мы решили серьезно обсудить структуру фильма. Мы выпили по бокалу вина и сели за кальян. Первые десять минут, которые склеил Эркки, мне нравились, но Томилин сомневался…

– Это отличный фрагмент, только в начало его ставить нельзя. Где-нибудь в другом месте – запросто, но не в начале.

– Почему?

– Ничего не понять.

Я сказал, что мне нравится, мне все понятно.

– Мне тоже нравится! – воскликнул Томилин, даже вскочил и топнул. – Нравится! Мне тут почти все нравится! И мне тоже понятно. Но я же пытаюсь представить, как будут другие смотреть. И я говорю: непонятно. Если бы это было художественное кино, а не документалка, то вопрос отпадал бы сам собой. Но это документ! Документ должен быть понятным, строгим, стройным. Мы понимаем, потому что это часть нашей жизни. Но посмотри на это глазами случайного зрителя. Что он поймет? Допустим, какой-нибудь немец… Хм, скажет немец, aber wovon handelt es? о чем тут вообще? Они же сразу заскучают. Я прекрасно знаю немцев. У них совершенно другие представления о нашей жизни. У них – другая оптика! Нам нужно вступление, – серьезно рассуждал он, расхаживая по комнате (по той же комнате, где совсем недавно кричал на нас). – Вступление, которое объяснит, что это за странная жизнь. Зрителя, как ребенка, нужно ввести в наш мир, перед ним нужно расстелить ковровую дорожку координат. Кто этот человек с диктофоном? Что это за буквы разноцветные на стене? Почему люди бегают в масках? Все это надо как-то объяснить, не наигрывая! Объяснять надо не многословным закадровым монологом, а несколькими мазками, взмах кисти тут, жест там, и все понятно. Необходимо введение…

Мне было все равно, я не думал о том, кто будет смотреть наш фильм. Я хотел просто показать трамвай, на котором катал гостей Тобар. Я считал эту развалюху символом нашей жизни; трамвай катился красиво, ребята в масках покачиваясь шли в тумане на огни, у машин заряжали ружья, Костя сидел в комнате и курил кальян, глядя на буквы на стене, мышь крутилась в своем картонном дворце, и мы с Эркки о чем-то спорили –