Нет - Линор Горалик

Через два дня после ареста новостные ленты выдали стопиксельные заголовки: «Найдено тело Кшиси Лунь». Это была правда; варианты один и два, подразумевавшие, что лейтенант, по крайней мере, жива, отпали; отпала и версия о том, что полученный полицией сет был поддельным: останки Кшиси Лунь указывали на то, что она прошла серию чудовищных, невообразимых зверств — в точности тех, которые изображены на полученном полицией сете. Лейтенант Дэн Ковальски, дядя чилльной порнозвезды Афелии Ковальский по совместительству следователь-аналитик отдела по борьбе с нелегальной порнографией, позволил проинтервьюировать его в больнице и высказал версию о том, что следы «монтажной склейки» на самом деле были нанесены на сет намеренно, с целью сбить с толку. Очевидно, заявил Ковальски, план «этих подонков» был еще более изощренным: они полагали, что сотрудники отдела не опознают Кшисю и сет уйдет в архив, однако через несколько дней, после того как тело лейтенанта будет обнаружено и в руки полиции поступит описание всего, чему подверглась несчастная женщина-девочка, полицейские припомнят сет (или им напомнят о нем) с изображением аналогичного ада. Таким образом, издевательство над полицией должно было быть еще более жестоким, — фактически оно должно было стать заявлением на тему того, что снафф есть, но полиция тупа и недогадлива. Возможно; но, возможно, Ковальски пытается отвести общественность от версии, по которой создатели сета хорошо знали, кто и как просматривает поступающий в руки отдела снафф.

Расследование по делу об убийстве лейтенанта Лунь продолжается, но у полиции хватает дел и без этого: ей, полиции, предстоит долгий и унизительный процесс вскрытия архивов, разработки новых средств экспертизы и пересмотра сотен «снаффовых» сетов, признанных «поддельными» на основании наличия в них «монтажных помех». Если версия Ковальски окажется правдой, то станет ясно, что снафф, за которым Скиннер со товарищи гоняются уже едва ли не десять лет, все это время был у них перед глазами. С тщательно имитированными монтажными помехами — для отвода этих самых глаз.

Я хочу поблагодарить мой источник за предоставленную им информацию. Как и все, кто лично знал Кшисю Лунь, он переживает сейчас очень тяжелые дни. Всем же остальным я хочу напомнить истину, ради выяснения которой погибла лейтенант Лунь; истину, в которую мы всегда верили — и никогда не решались поверить полностью:

Это — конец эпохи непуганой невинности. Снафф есть. Бойтесь.

Хипперштейн подставил комм, бимкнул кредитный номер, бимом получил обратно газету, быстро докликал до собственной статьи. Статья получилась длинной, и польстило, что редактор не переиначил и не порезал, но оставил все как есть. Хипперштейн вернулся в машину, положил комм на руль и перечитал текст; сердце екнуло — не слишком ли много, подумал он, не слишком ли много, исходя из этого текста, я знаю о снаффе — для обывателя, для журналиста? Нет, вроде нет, везде — «мой источник» да «мой источник». Мой источник между тем рыдал и едва не падал в обморок, когда я пытался взять у него интервью, и я повез его, бедного, домой — он так и не съехал с квартиры, где жил с Руди, хотя давным-давно собирался, — и сидел с ним, пока он не заснул, бедный маленький Зухраб. Он заснул, а я сидел и чувствовал, что у меня руки дрожат не хуже, чем у него, и сейчас вырвется и разорвется сердце, и что мне неясно, как именно жить теперь и что делать, — потому что я, я, в стыде и ужасе тративший баснословные суммы и потом мучившийся вопросом о поддельности и неподдельности, и всегда подозревавший поддельность и никогда, никогда не могший из-за этих подозрений расслабиться, расслабиться до конца — ну хоть однажды! — я знал теперь, что, видимо, — бывает… бывает подлинное… и я не хотел этого знать, я только там, в ту ночь, рядом со спящим Зухрабом понял, что я всегда прятался за свою надежду, что поддельное смотрю, и что мне самому сейчас впору в обморок упасть, чтобы не думать об этом всем…

Но теперь. Когда я знаю. Что — есть. Что — бывает. Я не смогу жить. Если я не… Если я не…

Глава 92

На входе в аэропорт вдруг скрючило и повело, и секунды три длилось: показалось, что я лечу не пустой, что рука в кнопках, как в родинках, и что сейчас начнется постыдный кошмар — немедленно, как тогда, в туалете, рубашка на спине промокла, и заколотилось сердце; прислонился к кофейному автомату, переждал минуточку, поговорил с собой, сказал: с ума ты сошел, что ли? Ты летишь пустой, пустой, ничего не везешь на себе, честный гражданин России честно летит в Израиль честно встречаться с почти-вдовой покойного брата Саши, ну, успокойся, успокойся, сердце мое, успокойся. Успокоилось, но драйв, с которым жил последние трое суток, на котором брал билеты, выцарапывал деньги из скота-тестя, не спал последнюю ночь, валяя по кровати сперва Татьяну, а потом жену, потому что захлестывало по уши адреналином и чувствовал, что ничем, ничем тебя не остановить — этот драйв рассеялся, ушел, перекрылся муторной волной страха, откатившейся, но оставившей на склонах издерганного мозга тонкий слой грязи — и не отмоешься уже.

Немного помог коньячок в самолете, причем не просто коньячок — коктейльчик, два коньячка и одна «Сабра». Сердце совсем отпустило, да и бодрость духа стала возвращаться потихоньку, — не драйвом бешеным, но приятной уверенной расслабленностью. При взгляде на хорошенькую стюардессу — маленькая грудка за маленьким декольте, славная улыбка в ответ на мою улыбку, я ей приятен — как-то потихоньку начало просыпаться чувство гордости, чувство ПОСТУПКА, потому что эта поездка была — ПОСТУПКОМ. С этой поездкой были связаны Решение, Действие, Риск, и только одно давило, одно подгаживало темным пятнышком сияющую картину: что неделю назад все-таки поддался на уговоры микроцефала-консультанта и кальку снял, не выдержал. Я старался вбить в его крошечную головку (видно, так и не влезло), что мне совершенно необходимо сохранить ее еще на две недели по одному семейному д-е-л-у (и на эту, так похожую на его собственную, многозначительную интонацию он внутренне немедленно откликнулся и спросил: «А как же ваша п-е-ч-е-н-ь? И вообще…» — и тут начал рассказывать снова про крысу, и я держался, как мог, старался не слишком слушать, но когда он в запале сделал такое царапающее движение по своему горлу — тут уж меня передернуло и повело, и чуть не стошнило на пол его светлой горенки, и кончилась борьба). Когда-нибудь я Еввке мог бы рассказывать, с чего началось наше благосостояние: с того, что папа, рискуя собственным п-с-и-х-и-ч-е-с-к-и-м здоровьем и п-е-ч-е-н-ь-ю, полетел в Израиль — отбирать наши семейные деньги, наследство дяди Саши, у опасной проходимки (проходилки? проходимицы?). Но, может, так и лучше, так и ярче оно: как папа, без посторонней помощи, без посторонней помощи, да-да. Вчера звонил проходимке по комму, не включил экран (хотя на нее очень посмотреть хотелось, аж дернулось все при этой мысли), холодно попросил встретить меня в аэропорту — «мне надо побеседовать с вами по семейному делу». Хорошо сказал и правильно, и гордился потом, что это интуиция прекрасная подсказала, как с ней разговаривать, а не какая-нибудь калька, и почувствовал себя гораздо лучше, потому что с первых слов удалось понять, что в ответ на сухой деловой тон она обычно теряется, пугается, чувствует себя виноватой невесть в чем. Обрадовался и дернулся, и порезал себе палец, когда ноготь стриг. Ноготь поплыл по воде, а за ним поплыл коротенький красный шлейф, вьющийся, как рыбкин хвост.

Сейчас, в самолете, играясь в презент от Эль-Аля — игрушку на микродиске под названием «Эль-Аль спасает всех!» — вспомнил эту радость и подивился: почему удивлен был собственной проницательностью, с чего? И тут же разозлился на Лиса, и знал, что это нехорошо, а все равно злился и злился: вот до чего он меня довел, вот до чего, до того, что я, справившись с чем-нибудь без его помощи, чувствую себя героем, тьфу! Разозлился окончательно и тут же потерял одного медведя (Эль-Аль почему-то спасал заблудившихся в лесу медведей — сбрасывал им шубы с небес, — интересно, из кого сделанные? Из волков?), но было не жалко.

Летел налегке и поэтому вышел в зал ожидания, когда никого еще не было — все стояли за багажом. Боялся, что не узнает ее, — но узнал по фотографии, которую после смерти Лиса Леля передала ему: рыжая, невысокая, с хорошей фигурой, не красавица совсем: резкое и очень усталое лицо. Подошел к ней, и она сразу догадалась, встала, посмотрела холодно и медленно — явно ища черты сходства; в какой-то момент ощутимо, зримо передернулась. Я подумал — не подать ли ей руку, и передумал, потому что он — подал бы. Она сказала: «Здравствуйте, Виталий». Развернулась и пошла наружу, в зной и блеск, к машине, и я шел за ней — и вдруг заметил, что она чуть прихрамывает на левую ногу — и дальше всю дорогу пытался понять, откуда мне известно, что она ломала эту ногу полтора года назад во время прыжка с парашютом и уже давно не хромала, а вот теперь — снова.