Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Виктор Михайлович Коклюшкин

так ей стало страшно, что и они когда-нибудь умрут, что упала она Валентину на грудь и разрыдалась. И стояли они оба оглушенные. И не было их роднее и несчастнее в эту минуту никого во всей Атлантиде!

Глава двадцать третья

В западне

Я задыхался. Руки хватались за первое попавшееся: рычажки, кнопки, стены… Рагожин плечом пытался выбить прочную дверь. Бесполезно. Мы были обречены. Оставались секунды, в лучшем случае — минуты, и их надо было провести достойно. Не перед другими — перед собой отчитаться и доказать, что жил ты не зря и умер не в позоре.

— Давай прощаться, — сказал я Рагожину. — Прости, что втянул тебя в эту… в эту… — дышать было трудно, рот набит слюной, — в эту авантюру…

Сказал — и стыдом обожгло за свое предательство, хоть и не нарочно употребил это слово, от обиды. Рагожин утробно, с надрывом закашлялся. Наконец ему удалось обрести речь.

— Витя… — он впервые назвал меня по имени. — Спасибо тебе… я хоть умру по-человечески… — Он пошатнулся. — Вот и кончилась жизнь, Витя… а правильно ли я ее прожил? Понимаешь… — Рагожин говорил, мучительно вытягивая шею, — понимаешь. Витя… мне думается, я жил правильно, но скажи: почему так трудно?.. Витя, кх-кх-кх!.. ты слышишь меня?.. Неужели жить честно — значит обязательно трудно? Витя, ты слышишь, ты понимаешь?! Витя, почему я никому был не нужен?! Ведь не может быть, чтобы я родился по ошибке, ведь в природе все разумно, рационально… кх-кх… Витя, ты слышишь, ты понимаешь меня?! Витя?! — он задыхался, хватал себя руками за горло. — А если… если я родился тут… в Атлантиде?! Значит, я был нужен тут!.. Витя, ты слышишь — тут!..

Он взмахнул руками, пошатнулся, упал на стену и, скребя по ней ногтями, сполз на пол.

А газ густел. Он откуда-то выбивался с легким, зловещим посвистом. Он был мутен, и желтый фонарь светил, будто лампочка в бане.

Силы покинули меня. Удерживало одно — не было предчувствия конца, было чувство ожидающей большой неприятности и моей вины. Я ткнул еще в какую-то кнопку и… услышал голоса. Голоса людей!

Я остолбенел. Они говорили по-русски…

— Похож на буровую установку… — говорил мужской голос.

— Жуткий очень!.. — вторил мужскому женский.

— Осторожнее! Прошу вас, будьте осторожнее! — встревоженный и заботливый (чуть, кажется, простуженный!) голос… Николая Николаевича По-ме-ран-це-ва!

Да, это были они! Горло перехватило спазмом, как петлей. Я понял: еще немного, и потеряю сознание. И застучал, заколотился об стену…

— Ломайте дверь! — услышал голос Николая Николаевича. — Быстрей!

Раздались удары по корпусу чем-то тяжелым (Валентин, что ли, кулаком громил?). Корабль сотрясался от грохота, как в лихорадке. Рагожин зашевелился, застонал.

Дверь пискнула и отошла, распахнулась. Плеснуло в глаза солнцем, дохнуло воздухом. Я зажмурился, закрыл лицо руками и уже не отпускал их, чтобы не показать выступившие на глазах слезы…

В прежней жизни я редко плакал, так же ред ко и смеялся. А во время экспедиции чувства, переполнявшие меня, то проливались слезами, то выплескивались смехом. Никогда потом я уже так часто не плакал и не смеялся.

А в корабль уже ввалились наши спасители.

— Они живы! Они живы! — Надя перебегала от меня к Юре, трогала нас, гладила, целовала в грязные щеки.

— Фу! — морщился Валентин, будто только на запах. — И чем тут воняет?! Чем-то знакомым…

…Мы сидели на холме. Тень звездолета маячила рядом, будто подслушивала. А мы пытались догадаться, высказывались разные предположения, вплоть до того, что корабль не инопланетный, а наш — земной, что цивилизация в Атлантиде достигла небывалого уровня. Эту гипотезу высказала Надя (как-то в ней уживалось: вещи носила заграничные, а все самое лучшее в мире считала — нашим!).

Юра не мог сидеть, прилег — сильно отколошматил себе плечо об люк.

— Не верится, что Михалыч погиб… — сказал, морщась, — если уж я остался жив…

С вершины холма окружающая панорама выглядела мирно и по-рекламному заманчиво. И если бы кто-то заснял нас на пленку, у будущих зрителей создалось бы идиллическое настроение, а у некоторых, возможно, даже появилось назойливое чувство зависти к недоступной, шикарной жизни. А нам было несладко…

— Нужно поставить Юру как можно скорее на ноги, — сказал Померанцев.

Собрали по карманам у кого какие таблетки, заставили его прожевать и проглотить. Сказали: «Надо!» Подействовало. Через пять минут вскочил и, сконфузясь, побежал на другой склон холма. Вернулся с вдумчивым выражением лица.

— Для начала надо детально осмотреть корабль, — сказал обиженно.

Пошли гурьбой к кораблю. Запах еще витал, тянулся из чуждого нутра. Остановились у хвоста-шланга.

— Видимо, они готовились к заправке, — произнес Николай Николаевич. — но что-то их остановило…

Рагожин всунулся в люк наполовину (боялся уж весь залезать!), ухватил какую-то пластину, кинул нам. Я поймал и вздрогнул.

— Цифры!

Николай Николаевич взял у меня пластину из рук и задумался. Я вкратце пересказал суть его открытия. Все оживились, насколько позволяла тревожная обстановка, окружили Померанцева.

Черную гладкую поверхность украшали по краям голубые пятиконечные звезды с разной длины лучами, видимо, каждый луч что-то означал. А в середине были три цифры…

— Жур… нал… — произнес по слогам Валентин.

Все посмотрели на него с изумлением. Он смутился.

— Просто, я думаю, журнал-то должен быть, как у нас…

— Молодец! Валентин Васильевич… — похвалил Померанцев, перевернул пластину, на обороте шли столбиком цифры помельче. — Что ж, попробую дешифровать запись, это может быть очень важно!

Он сел на ступень древней лестницы, достал блокнот, ручку и склонился над пластиной. Мы отошли, чтобы не мешать.

Ветер с океана становился крепче. Откуда-то, как воронье, слетелись черные тучи. Небосвод тяжелел, мрачнел.

— Дождь будет… — сказала Надя и вытянула руку. В ладонь ее, будто прицельно, упала крупная капля.

— Гроза… — определил Валентин. Рагожин потрогал ушибленное плечо.

— Теперь всегда ноет к непогоде.

— Как-то там Тушка без нас?.. — вспомнила и поежилась Надя.

Никто ей не ответил, и каждый подумал о Михалыче. Печальные мысли пришли мне в голову: «Надо поставить Вожжееву крест. Или пирамиду. Но где ставить? Да что ты, — уговаривал я себя, — Михалыч жив!» А мысли упорно крутились об одном: «Конечно, пирамиду… со звездой, на высоком месте, на берегу океана!»

— Есть! Готово! — крикнул Померанцев. — Идите сюда!

Мы обступили ученого, ждали с интересом и надеждой — очень хотелось, чтобы там было написано, что все будет хорошо! Николай Николаевич встал, откашлялся.

— Слушайте… «Ши-ро-ка… стра-на… моя… род-ная… — с удивлением прочитал он. — Много в ней… гм… полей, лесов и рек…» Что-то я путаю…

— Опять стихи! — Валентин плюнул с досадой.

И мне показалось, что в меня. Но это упала вторая