Лапти - Петр Замойский

Долго кричал Лобачев, жалуясь на сына и всячески ругая его, а члены комиссии удивленно слушали и едва ли что понимали.

— На ком женился? — спросила Дарья.

Но Лобачеву ответить не удалось. Дверь из второй избы с треском распахнулась, и оттуда не вышел, а ворвался Карпунька. Лицо его было злобное, глаза налились кровью, и весь он похож был на петуха, готового броситься в самую отчаянную схватку.

— Все слыхал! — заорал он на отца, попятившегося к печке. — Все, товарищи, слыхал, что этот кулак расписывал вам. Не верьте ему!.. Врет! Третий день он мне кровь волнует. Не отделяет меня, а в болото тянет. Я в колхоз, товарищи, хочу, а отец мне под ноги кирпичи бросает!

Быстро повернулся к испуганному отцу и что есть силы, не давая ему говорить, закричал:

— Вот теперь на людях заявляю: не хочу с тобой жить! Лошадь с коровой ты мне добром отдай. Я в колхоз их сведу. Тебя мало раскулачить, — в тюрьму надо засадить, чтобы скорее сдох. Товарищи, — обратился Карпунька к членам комиссии, — я отделился раз и навсегда от отца. С этим кулаком у меня нет больше связи!

И опять к отцу, злобно потрясая кулаками:

— Понятно аль нет?

При последних словах Лобачев со слезами на глазах, указывая на сына, отрывисто принялся выкрикивать:

— Граждане, из силов я выбился, удар меня вот-вот хватит. Уголовно дело у нас. Зарезать грозит меня. Вам как свидетелям кричу: зарежет! Обезумел человек. Вы поглядите, на ком женился? Ночь ночевал, а наутро, как корову, привел. На Варюхе женился, на последней бабе.

Карпунька, прохрипев что-то, метнулся к отцу и быстро ударил его. Лобачев вскрикнул, и оба сплелись в клубок. Но драться не дал Сотин. Он отшвырнул Карпуньку от отца и поднес к его глазам такой кулачище, что Карпунька с лица стал не красным, а бледным. Затем поднял отяжелевшего Лобачева, у которого из носа текла кровь, и упрекнул Карпуньку:

— Гляди, мошенник, что ты сделал с отцом!

— Убью! — прохрипел Карпунька. — Не отделит, убью, прямо говорю.

— Делиться вам в совет надо идти.

— Пойду, пойду. А он не смей так жену мою обзывать! Кто бы она ни была, а мне жена. Пущай хоть самая разбеднячка. Юха батрачкой была у нас. Ему, кулаку, вся беднота ненавистна!

Подошел к Афоньке и дрожащим голосом попросил:

— Пойдемте со мной в совет. Пособите раздельный акт составить. Я ему покажу кузькину мать.

Уходя, погрозился отцу:

— Доберется до тебя советская власть!

Алексея в совете не было. Он уехал в округ на совещание по контрактации скота. Заместитель, Семин Иван, вспомнив свой дележ с братом и такую же драку, сказал секретарю сельсовета, чтобы тот немедленно написал раздельный акт.

Большая доля имущества в акте была зачислена за Карпунькой. Тот, в сопровождении Афоньки, пошел в правление колхоза и подал заранее написанное заявление.

Лобачев умывался. Брызгая водой и унимая кровь, он обернулся к сыну:

— Че-ерт эдакий, не сумел потише ударить?

— Так рука при народе взяла.

— Как дело обернулось?

— Есть, — подмигнул Карпунька.

— Вот и слава богу!

Поздно вечером в избу к Лобачевым пришел Митенька. В руках у него окружная газета. Тыча в последнюю страницу, он ухмылялся:

— Гляди сюда.

В газете, почти в самом углу, обведенное со всех сторон черной рамочкой, было напечатано:

Я, гражданин села Мичкас, Моловского района, Стеблев Никанор Петрович, порываю всяческую связь со своим отцом-лишенцем и живу самостоятельно.

— Понял? Вот и тебе так. Отмежуйся от своего отца по газете. А теперь, как ты уже отделен от него и чтоб тебе вера была в колхозе, сделай, как говорю. Объявят за два рубля в газете, и ни одна собака не тронет.

— Спасибо, — ответил Карпунька, потирая вспотевший лоб.

— Гони поллитровку за добрый совет.

Не Варюха-сплетница и не Юха, а Варвара, жена Карпунькина, стояла тут же у стола нарядная, — сундуки-то с добром к ней перешли, — и хитрыми глазами молча поглядывала то на Митеньку, то на Карпуньку. Едва тот кивнул ей, она быстро зашла за голландку, нагнулась над сундуком и вынула оттуда то, чем торговала все время.

— Главное, — поучал Митенька, уже выпивши, — быстрота. Мы сейчас как на войне. А на войне и отступать и наступать надо с умом. Понял, к чему? Так и говорю: сдавай завтра им в колхоз все свое и отцовское. Не сдашь — сами отберут. Лучше, говорю, за время самому отдать, чем они возьмут все дочиста.

Утром Карпунька в сбруйный сарай колхоза перетащил хомуты, в ригу отвез плуг, сеялку, бороны, на общую конюшню отвел молодую кобылу. Потом сходил к Афоньке и настойчиво потребовал, чтобы у отца и мерина тоже взяли в колхоз: «Зачем кулаку лошадь оставлять?»

Лобачев не только не возражал, когда обратывали мерина, но сам с живостью отдал ключи от конюшни, вынес сбрую, даже старые вожжи сдал.

В округе пробыл Алексей четыре дня. За это время ему не удалось побывать в окружкоме. Лишь на пятый день отправился он туда.

Алексей из беседы с секретарем узнал последние новости: кустовые объединения артелей упраздняются, а руководство колхозами будет находиться в руках райколхозсоюзов; партия посылает в деревню двадцать пять тысяч рабочих непосредственно с фабрик, заводов и мастерских.

Тревожно забилось сердце, стал просить секретаря прислать в Леонидовку одного из двадцатипятитысячников. Об этом тут же и записку подал. Секретарь, прочитав, посмотрел на Алексея и спросил:

— Сколько у вас в колхозе?

— К весне, думаем, будет сплошной.

— Хорошо. Поимеем в виду.

Больше Алексею делать было нечего. На улице, проходя мимо книжного магазина, вспомнил, что надо закупить кое-каких книг по полеводству. С пакетом книг отправился в общежитие, уложил вещи, вспомнил, что гвоздей надо бы поискать, железа, но, расспросив товарищей, убедился, что ни гвоздей, ни железа найти невозможно.

По дороге на станцию купил кое-что в подарок Дарье и отправился на вокзал…

Снова вечерами заседания, а днями ссыпка семян, учет кормов, ремонт сельскохозяйственных орудий, составление — в который уже раз! — производственных планов.

Усталый, только и отдыхал он, когда бывал у Ильи в кузнице. Ему родственны этот стук, звон железа, дым и гарь. С наслаждением, отдыхая душевно и забывая всю суету, брал Алексей молот и работал.

Возле кузницы на примятых снегах лежат черные сугробы поломанных плугов, борон и разного железного хлама. Сугробы — железное утильсырье. Оно валялось у мужиков по сараям, по сеням и по мазанкам; оно было занесено снегом возле амбаров. Утильсырье собирались было отвезти в Алызово, но так оно и застряло и теперь вот перевезено к кузнице.

Наметанным глазом прикидывал Илья, что из чего можно выкроить, склепать, сковать, отточить.

С ожесточенным упоением расклепывал Илья это «утильстарье», пропускал его через огонь и наковальню. И то, что выходило из-под рук его, уже не имело фамилий владельцев. Пусть попытается хотя бы самый догадливый из хозяев признать в этом вот отремонтированном плуге свой плуг! Пусть кто-нибудь укажет, что эта сеялка — его сеялка! К этой сеялке могут одновременно нагнуться еще три хозяина. Они — да и то с трудом — могут найти в ней кое-что свое, но уже никто из них не осмелится сказать: «Это моя сеялка». Волей-неволей скажут: «Это наша сеялка».

Шум, грохот и звон железа в кузнице. Веером брызжут огненные пенки с наковальни, отлетает старая ржавь и, падая, шипит на снегу. Синими языками пылают два горна, густо исторгая седой дым. От раннего утра до темной полуночи кипит работа в кузнице.

Только ли там идет перековка «моего» на «наше»?

В большой риге плотники чинят телеги, подбирают станы колес, выстругивают водила, сбивают из досок ящики для сеялок, осматривают и подгоняют вальки.

И у плотников вещи теряют фамилии своих хозяев.

А обложенные старыми хомутами, седелками, шлеями и уздами шорники? Они тоже кроят, режут, чинят и шьют. И вряд ли хоть одному из бывших хозяев придет в голову, что этот хомут — его хомут. Может быть, клещи и от его хомута, но накладка кожаная от чьего-то другого, хомутина — от третьего, гужи — от четвертого, а супонь совсем неизвестно чья…

В один из февральских морозных вечеров к самому концу заседания правления колхоза в помещение вошел неизвестный человек. Войдя, он сильно хлопнул дверью, размашисто снял с себя тулуп и бросил его на скамейку. Гуда же откинул мохнатую овечью шапку. Постучав ногами, крепко потер руки, взъерошил волосы, затем решительно направился к столу. Все это у него вышло так ловко и так уверенно быстро, будто не в чужое село приехал, а домой.

Члены правления молча смотрели на вошедшего человека. Лишь Алексей незаметно улыбался и смутно догадывался, что вошедший и есть тот самый рабочий-двадцатипятитысячник, которого он просил у секретаря окружкома.