«Любовь к родному пепелищу…» Этюды о Пушкине - Арнольд Гессен

29-го января, 2 ч. 45 м. пополудни».

Прочитав этот некролог, Уваров вызвал редактора газеты Краевского.

– Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе?.. – спросил его Уваров. – «Солнце поэзии»! Помилуйте, за что такая честь? «Пушкин скончался… в середине своего великого поприща»! Какое это такое поприще? Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж? Писать стишки не значит еще проходить великое поприще!..

Строгий выговор получил от Бенкендорфа и Н. И. Греч за строки, напечатанные в «Северной пчеле»: «Россия обязана Пушкину благодарностью за двадцатидвухлетние заслуги его на поприще словесности».

Цензор А. В. Никитенко вынужден был вымарать несколько таких же строк, назначавшихся для «Библиотеки для чтения». «И все это, – записал он в своем дневнике, – делалось среди всеобщего участия к умершему, среди всеобщего глубокого сожаления. Боялись, но чего?»

«Наши журналы и друзья Пушкина не смеют ничего про него печатать, – писал Вяземский в марте 1837 года своим друзьям в Париж, – с ним точно то, что с Пугачевым, которого память велено предать забвению».

Отклики друзей на смерть Пушкина показывают, что они ценили в нем не только гениального поэта, но и человека, с которым связаны были глубокой дружбой. Такими же настроениями пронизаны отклики людей, лично даже не знавших Пушкина.

Тютчев писал:

Ты был богов орган живой,Но с кровью в жилах… знойной кровью.И сею кровью благороднойТы жажду чести утолил —И осененный опочилХоругвью горести народной.Вражду твою пусть тот рассудит,Кто слышит пролитую кровь…Тебя ж, как первую любовь,России сердце не забудет.

«И вдруг пришли и сказали, что он убит, что его более нет… – вспоминал И. А. Гончаров. – Это было в департаменте. Я… горько, горько, не владея собою, отвернувшись к стене и закрывая лицо руками, заплакал. Тоска ножом резала сердце, и слезы лились в то время, когда все еще не хотелось верить, что его уже нет, что Пушкина нет! Я не мог понять, чтобы тот, пред кем я склонял мысленно колени, лежал бездыханным… И я плакал горько и неутешно, как плачут по получении известия о смерти любимой женщины… Нет, это не верно, – по смерти матери, – да, матери…»

Брат Пушкина Лев Сергеевич находился в то время со своим отрядом в деле против чеченцев. Он писал отцу: «Если бы у меня было сто жизней, я все бы их отдал, чтобы выкупить жизнь брата».

«Плачь, мое бедное отечество! Не скоро родишь ты такого сына! На рождении Пушкина ты истощилось!..» – писал матери из Парижа Карамзин.

Гоголь узнал о гибели Пушкина в Риме. Он был потрясен и писал: «…никакой вести нельзя было хуже получить из России… Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное одобрение свое, вот что меня только занимало и одушевляло мои силы».

«Как странно! – писал Гоголь Плетневу в сентябре 1839 года из Москвы в Петербург. – Боже, как странно! Россия без Пушкина. Я приеду в Петербург, и Пушкина нет. Я увижу вас – и Пушкина нет…»

«Прострелено солнце!» – написал А. В. Кольцов.

«Пушкин был в ту эпоху для меня, как и для многих моих сверстников, чем-то вроде полубога», – писал юный И. С. Тургенев.

На смерть Пушкина отозвался и польский поэт Адам Мицкевич:

«Пуля, поразившая Пушкина, нанесла интеллектуальной России страшнейший удар… – писал он. – Ни одной стране не дано, чтобы в ней больше, нежели один раз, мог появиться человек с такими выдающимися и такими разнообразными способностями».

Лицейский товарищ Пушкина, Ф. Ф. Матюшкин, прислал лицейскому старосте М. Л. Яковлеву из Севастополя полные душевной скорби строки:

«Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев, Яковлев! Как ты мог это допустить? Наш круг редеет; пора и нам убираться…»

У гробницы Александра Сергеевича Грибоедова в Тифлисе ссыльный декабрист Александр Бестужев (Марлинский) горько рыдал о погибших «Александре и Александре», и сам он, третий поэт Александр, тоже пал три месяца спустя.

В. А. Жуковский написал, стоя у гроба Пушкина:

Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работеРуки свои опустив. Голову тихо склоня,Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьемМертвому прямо в глаза; были закрыты глаза.Было лицо его мне так знакомо, и было заметно,Что выражалось на нем, – в жизни такогоМы не видали на этом лице. Не горел вдохновеньяПламень на нем; не сиял острый ум;Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мысльюБыло объято оно: мнилося мне, что емуВ этот миг предстояло как будто какое виденье,Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось:что видишь?

«Собираем теперь, – писал Вяземский, – что каждый из нас видел и слышал, чтобы составить полное описание, засвидетельствованное нами и документами».

В. А. Жуковский объединил все и опубликовал в виде письма к отцу поэта, в первом посмертном томе пушкинского «Современника», вышедшем в 1837 году под редакцией П. А. Вяземского, В. А. Жуковского, А. А. Краевского, В. Ф. Одоевского и П. А. Плетнева.

Приводим здесь его вступительную часть и начало:

Россия потеряла Пушкина в ту минуту, когда гений его, созревший в опытах жизни, размышлением и наукою, готовился действовать полною силою – потеря невозвратимая и ничем не вознаградимая. Что бы он написал, если бы судьба так внезапно не сорвала его со славной, едва начатой им дороги? В бумагах, после него оставшихся, найдено много начатого, весьма мало конченного; с благоговейною любовию к его памяти мы сохраним все, что можно будет сохранить из сих драгоценных остатков; и они в свое время будут изданы в свет. Здесь сообщаются читателям известия о последних минутах его жизни. Они описаны просто и подробно в письме к несчастному отцу его.

«Я не имел духу писать к тебе, мой бедный Сергей Львович. Что я мог тебе сказать, угнетенный нашим общим несчастием, которое упало на нас, как обвал, и всех раздавило? Нашего Пушкина нет! Это, к несчастию, верно; но все еще кажется невероятным. Мысль, что его нет, еще не может войти в порядок обыкновенных, ясных, ежедневных мыслей. Еще по привычке продолжаешь искать его, еще так естественно ожидать с ним встречи в некоторые условные часы; еще посреди наших разговоров как будто отзывается его голос, как будто раздается его живой, веселый смех, и там, где он бывал ежедневно, ничто не переменилось, нет и признаков бедственной утраты, все в обыкновенном порядке, все на своем месте; а он пропал и навсегда – непостижимо. В одну минуту погибла сильная, крепкая жизнь, полная Гения, светлая надеждами. Не говорю о тебе, бедный дряхлый отец; не говорю об нас, горюющих друзьях его. Россия лишилась своего любимого, национального поэта. Он пропал для нее в ту минуту, когда его созреванье совершилось, пропал, достигнув до той поворотной черты, на которой душа наша, прощаясь с кипучею, буйною, часто беспорядочною силою молодости, тревожимой Гением, предается более спокойной, более образовательной силе здравого мужества, столь же свежей, как и первая, может быть, не столь порывистой, но более творческой. У кого из Русских с его смертию не оторвалось что-то родное от сердца?..»