Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла

Так ведь все тексты, все книги ФРАМа – именно об этом.

Это, как известно, то чувство, которое питает все религии, все философии, вообще если не все творческие акты, то, по крайней мере, их большинство. (По существу, здесь идет работа не с представлениями, а именно с чувством, из которого растут все представления.)

«По вечерам, собравшись вместе (за обеденным столом, или во дворе, среди пивных жестянок и цветущего жасмина, или за столиком кофейни, или на чердаке деревенского дома, или, как чаще всего бывает, у мониторов домашних компьютеров), — пишет Фрай о „Русских инородных сказках-4“ 2004 года, — мы рассказываем друг другу сказки, наскоро мастерим из подручного материала, соединяем рваные края легенд, капаем тягучий, молочно-белый клей ПВА, чтобы концы, единожды сведенные с концами, оставались в таком положении навечно».[159]

Ключевые слова тут, подозреваю, – «из подручного материала». В литературе этого рода чудесное делается из материала самой жизни, без избыточных апелляций к трансценденции – той самой, о которой настолько ничего, если быть совсем честным, неизвестно, что возникает сильный соблазн уцепиться за какую-нибудь – из предлагаемых в изобилии — жесткую доктрину и на ней успокоиться. Многие так и делают. Так вот, читателю ФРАМа предлагается быть еще более честным и не успокаиваться ни на какой доктрине, а принять непредсказуемость мира в ее принципиальности. «Клей ПВА» тут если что и держит вместе, то разные внимательные, удивленные недоумения, срастающиеся в Одно Большое Внимательное Удивленное Недоумение.

В этом-то и заключается одно из важнейших культурообразующих свойств человека: открытость.

Вообще мне с самого начала, еще с «несерьезных» ФРАМовских сборников, упорно кажется, что истории ФРАМа – это истории (и мировосприятие) очень незащищенных людей, людей без кожи, которые, более того, свою незащищенность принимают и готовы в полной мере проживать, которые не пытаются защищаться от «реальности» ее общеупотребительным, устоявшимся образом. Тех, кто все время чувствует: может быть что угодно.

С такого чувства жизни начинаются миры.

В чем тут дело, чуткие читатели заметили уже в самом начале. «Как и прочие сказки, — писал еще в 2003-м о самых первых „Русских инородных сказках“ Александр Гаврилов, — они, конечно, для детей, но для тех внутренних, которые живут во взрослых. Сказки по всем правилам: в них волшебной оказывается повседневность. Не колобки и избушки, которых большинство ныне читающих на русском языке в глаза не видали, а секретарши, пресс-конференции, психотерапевты, журнал „Афиша“, на помойке подобранные зверьки…»[160]

Конечно, это и реабилитация внутреннего детства. (Ведь не может же быть совсем случайным то, что из самого первого, еще доФРАМовского сборника – «Книги непристойностей» 2001 года – в этот, итоговый, взят – и поставлен самым первым (ключевым, открывающим) – именно рассказ о детстве, «Отец» Олега Постнова?) Со всем присущим ему потенциалом роста, между прочим, ибо в детстве главное всё-таки это, и чувство чудесного тут (увы?) – инструмент. Потому-то многие и забывают об этом инструменте, когда думают, что уже достаточно выросли. (Хотя на самом-то деле – никогда не достаточно.) Авторы ФРАМа восстанавливают детское мировосприятие (серьезнее не бывает, между прочим! Облегченность и условность – это уж скорее из числа взрослых защитных механизмов, нарабатываемых с возрастом; у детей все смертельно всерьез). Выводят его на Большой Культурный Уровень, на уровень большого дискурса, включают его во взрослое восприятие на правах полноценной компоненты. Используют его потенциал, о котором взрослым (в силу, думается, все тех же защитных механизмов) свойственно забывать.

Один из самых глубоких толкователей ФРАМовского проекта, критик Ольга Лебёдушкина писала, что сквозные темы ФРАМовских авторов – детство и смерть и что это – темы, глубоко родственные друг другу[161]. А ведь, если вдуматься, это – самые основные экзистенциальные константы: начало и конец, возникновение и исчезновение. (Неотделимые друг от друга) возможность и невозможность человека.

Кроме этих констант, разнороднейших авторов ФРАМа объединяет (впрочем, тоже родственное этим двум сквозным темам!) повышенное чувство чудесного. Такого чудесного, которое предшествует любым идеологическим конструктам, пропитывает обыденную жизнь и просвечивает сквозь нее. ФРАМ апеллирует к первичным, мифотворческим силам жизни, расшевеливает их в человеке, не игнорируя, что характерно, того, что было наработано нашей (западной) культурой и цивилизацией за столетия «расколдовывания» мира – не конфликтуя с наследием Просвещения, – но уживаясь с ним. И учитывая его.

«О тайной жизни предметов, – говорит в одном из текстов, комментирующих „Троллей в городе“, Ксения Агалли, – знает каждый, кто не дурак. <…> О тайной жизни самой жизни‚ напротив‚ знают совсем некоторые‚ и еще довольно-таки немногочисленный состав населения смутно догадывается. Поэтому совсем‚ совсем не каждый может взять и написать об этом книжку».

Вот Макс Фрай и собрал таких: которые могут – о чем бы ни писали – именно об этом.

Чудесное, которое просвечивает сквозь ФРАМовские тексты, – отнюдь не добренькое и отнюдь не всегда благорасположено к человеку. Оно умеет быть страшным, жутким (что хорошо видно, например, в текстах одного из «знаковых» ФРАМовских авторов Леи Любомирской: там очень видно, что это чудесное – и жесткое, и темное, и опасное, вплоть до смертоносности. Отчего его чудесность, однако, меньше не становится).

Я бы сказала, это неприрученное чудесное.

Одна из важнейших его черт – с одной стороны, неантропоцентричность (оно – само по себе и не ради человека существует), но с другой стороны – восприимчивость к человеку. С ним можно взаимодействовать, вести диалог, – памятуя, насколько возможно, что результаты такого взаимодействия опять-таки способны быть непредсказуемыми.

Как сказал сам Фрай в одном интервью, «чудесного в этом мире предостаточно, более чем, просто оно выглядит и происходит не совсем так, как нам того хотелось бы, как мы приучены ожидать».[162]

Вот это последнее очень важно. Авторы ФРАМа работают еще и с нарушением типовых ожиданий.

И всё-таки настаиваю: то, что делает ФРАМ, – это именно терапия. Она ведь и жесткая бывает. (Еще одну цитатку хочется вспомнить из аннотаций к ФРАМовским книжкам – в данном случае это «Книга врак» 2003 года: «Листая страницы этой книги, вы вряд ли сможете уютно устроиться, отдохнуть душою. Хуже того, вполне возможно, вы так расстроитесь, что пропадет аппетит, зависнет компьютер и сломается телевизор, а от этого, не к ночи будет сказано, может начаться духовная жизнь.

Врагу не пожелаешь».[163])

«Забавно, – пишет Фрай во вступлении к рассказам из последнего сборника, „В смысле“, – (и в высшей степени оптимистично) выглядит тот факт, что моя книгоиздательская затея, начавшаяся когда-то как безответственная игра, с нелепой, в сущности, „Книги непристойностей“, десять лет спустя завершилась сборником интересных и мощных текстов; название его полностью соответствует содержанию и свидетельствует, что прошедшие годы были целиком посвящены обретению смысла». Хотя об этом как о специально поставленной задаче все эти десять лет как будто никто и не думал.

В общем, вся история ФРАМа, от «Книги непристойностей» до заклинаний (последние, прямо-таки магические рассказы – «Петра» Александра Шуйского и «Семь звезд» из цикла о Южнорусском Овчарове Лоры Белоиван), – это история – да, конечно, о плодотворности игр тоже, но прежде всего всё-таки о том, что реальность только тем и занята, что не совпадает с нашими сознательными намерениями, а смысл сам находит человека. Особенно если ему помочь.

«А я очень люблю, – иронизировал Фрай в ставшем уже, кажется, хрестоматийным диалоге с Дмитрием Дейчем, – обманывать ожидания, более того, полагаю это чрезвычайно полезным делом и вообще важнейшим из искусств».[164]

Ну да. Ведь так называемая реальность делает то же самое. Чтобы доказать нам, что она настоящая. И заодно – чтобы ожидания росли, не успокаивались на стереотипах.

ФРАМу – в полном соответствии с повадками настоящей реальности – удалось нечто даже большее, чем перерасти первоначальный замысел. Это-то по силам всякому живому предприятию. ФРАМ же перерос – случайность, первоначальное отсутствие замысла: не имея его изначально, он себе этот замысел вырастил, собрал «из подручного материала» (по ходу дела обнаружив глубокую неслучайность этого материала) – и сам вырастился им.

Не напоминает ли это вам ситуацию с человеческой жизнью вообще? Мне – очень напоминает.

Вообще, конечно, жаль, что ФРАМовских сборников больше не будет. С другой стороны, всякий проект стоит вовремя прервать, пока он не начал вырождаться, вычерпав собственные внутренние ресурсы. Прекратить, пока от проекта еще нет усталости, пока его еще жаль утратить, когда о нем можно будет