В бездне времен. Игра на опережение - Алексей Рюриков

– Что с Арно?

– Толстой работал с ним под легендой венгерского графа, завербованного российской разведкой, если Арно заговорит, расшифровки нашего офицера не произойдет. Ротмистр ведет не только Арно и Мага, но и Лоренцо. Последний, несмотря на подготовку и личные качества, все же первый раз работает в качестве нелегала. Да еще в самой сложной и запутанной ситуации, к такому приготовить невозможно. Там нужен человек с опытом конспиративной деятельности, хотя бы просто для подстраховки. Не исключаю, что Толстой может быть ликвидирован противником, и тем не менее директивы о его немедленном отъезде я не дал. Уехать сейчас означает оставить Лоренцо без поддержки, чревато срывом.

Арно жил в богатом особняке, выходец из аристократического рода, общий язык с ним Толстой нашел быстро. Супруге агента представился в качестве доверенного лица швейцарского банка, тема курсовой разницы ценных бумаг хозяйку дома заинтересовала. С тех пор отношения с семьей Олдхэмов стали дружескими. Один из сыновей специалиста Foreign Office по разработке шифров и дешифрованию на деньги Разведчасти отправился учиться на континент, это позволяло отцу, не вызывая подозрений, выезжать за границу и привозить с собой материалы. Пил бывший капитан действительно сильно, но тут интересы жандармов и супруги Эрнста сошлись, и на время удалось тягу агента к спиртному ограничить. Вновь запои у Олдхэма начались в 1932 году, от работы с секретными материалами его отстранили.

В начале января ротмистр узнал от жены Эрнста, что к Арно стал проявлять интерес чиновник из службы безопасности. Этого ждали, именно оплату учебы сына на континенте выбрал Коттен в качестве приманки для Intelligence Service. Рассказ «запомнившего» цель срочной оплаты Григулявичуса сам по себе наводил MI-5 на шифровальщика, обучающего ребенка за границей, появление сыщика означало, что в Лондоне заглотили наживку. Доказательств тем не менее слова Юозаса не давали, лишь раздразнив английских ищеек близостью указывающих прямой путь к раскрытию изменника документов и побуждая задействовать своего агента в простом на вид действии – всего лишь достать из тайника два листа бумаги. Впрочем, слежку за Олдхэмом британцы установили, не дожидаясь подтверждений.

Знаменский все же направил ротмистру указание немедленно выехать из страны, риск провала в такой ситуации резко вырос, а Толстой знал слишком многих. Но разведчик решил еще раз посетить Арно – как обычно, остались незаданные вопросы и не до конца определенные позиции, в том числе на случай ставшего теперь уже почти неизбежным провала. Когда вечером граф прибыл в особняк, с супругой Олдхэма беседовал незнакомый, представительного вида мужчина. Представился он Дмитрию дипломатом, но в роли удержаться не смог и, многозначительно посмотрев на графа, намекнул, что ищет иностранного шпиона, который крутится около старины Эрнста. Дмитрий Александрович ничем себя не выдал и, продолжая беседу, как ни в чем не бывало рассказал несколько смешных историй, а в конце визита пригласил чиновника на ленч в лучший ресторан столицы.

Вот теперь действительно следовало уходить. На следующий день рано утром первым самолетом по имевшемуся у него запасному паспорту он покинул страну.

Эрнста Олдхэма арестовали спустя неделю вежливые, спокойные люди из контрразведки. Улик против него, кроме оплаты неким российским подданным счета в Цюрихе, в распоряжении обвинения не имелось, а потому MI-5 пошла на сделку. В обмен на признание и детальные показания Арно получил всего четыре года тюрьмы. Его супруге «от старых друзей» передали достаточную для оплаты защитника и прочих издержек сумму денег, и она с благодарностью ее приняла.

Подполковник Смагин работал под негласным контролем Охранного до тридцать седьмого года, взяли его под шумок массовых арестов по делу о заговоре Брусилова – Скоблина, расстреляли после закрытого трибунала «без гласного оповещения». В архивах Intelligence Service он так и остался нераскрытым российской контрразведкой.

Все это случится позже, а пока Глобачев, признав логику заведующего Разведчастью, в очередной раз кивнул, соглашаясь:

– Пусть действует. Что по Марселю?

– Операция завершена в основном успешно. Террористов взяла Сюрте, ушел только Мельников.

– Шах договорился с британцами?

– Его запросы после наших демаршей стали скромнее. К тому же Реза торопился обратно, о заговоре в Тегеране ему сообщили еще в море. Новое соглашение подписано. Площадь концессии уменьшилась, Персии гарантирована защита от колебаний цен и пятнадцать процентов прибыли, полученной по всему миру и распределенной между акционерами. Ну и 750 тысяч фунтов стерлингов ежегодно, фактически лично для Пехлеви. Шах неплохо пощипал британцев, но основные позиции Англо-персидской компании сохранены.

– А позиции Англии в Тегеране усилены, – едко добавил Константин Иванович. – Впрочем, вы получили на то санкцию, а Германия сегодня и вправду важнее. Главное, Барту уцелел, теперь через несколько дней немцы перестанут беспокоить Зимний. А к Персии вернемся, когда сил накопим.

И, заканчивая уже совещание, спросил Коттена напоследок:

– Что Гумилев, которого вы в центр событий в виде точки притяжения затолкнули?

– Гумилев свою роль отыграл должным образом, – ответил Михаил Фридрихович. – И с Григулявичусом вышло красиво, хоть официально и неудача получается, и Сталь вытащил, и с покушением французам неплохо помог.

– Во Франции его наградили орденом Почетного Легиона, – заметил Знаменский. – За Марсель.

– Наградили, – согласился Коттен. – И пока он останется в Париже. Ваше превосходительство, – он поднял взгляд на шефа жандармов, – оккупация Германии началась вчера. Уже известно, займут ли французы Баварию?

– Кажется, да, – чуть удивленно произнес начальник. – А в чем дело?

– В Марселе не удалось взять самого опасного, Инженера. Но мы зафиксировали его в Мюнхене. С Савинковым он пока встречаться не пожелал, видимо, опасается претензий, да, может, еще про Хилла прослышал. Поэтому наш фигурант направился к своему давнему другу, известному, – тут глава Охранного хитро улыбнулся, – под кличкой «Кузьма». И еще «Дядя».

– Бокий, – утвердительно произнес Глобачев, уперевшись ладонями в стол. – Михаил Фридрихович, вы вышли на Бокия?

– Да вот, тропили одного зверя, а пришли к берлоге моего коллеги, Глеба Ивановича, – довольно ответил Коттен. – Самый законспирированный товарищ, он, как известно, в «Объединенке» контрразведкой заведует, ажно с самого двадцать первого года. Еще Ленин, покойничек, ему поручил.

– «Черная книга»? – вспомнил и Знаменский.

– Именно. Список секретных осведомителей партии, симпатизантов с толстыми кошельками или высокими чинами, да прочие любопытнейшие записи.

– Если это не миф, конечно, – усмехнулся начальник ОКЖ.

– Вот Гумилев и проверит. Мельникова достанет заодно, в Мюнхене у него в прошлый раз удачно сложилось. Тогда можно будет и у нас к ордену представлять.

10.01.1933 г. Франция. Париж

Николай Степанович медленно шел по Елисейским Полям. Прошел мимо Триумфальной арки, почти добрался до площади Согласия. На сей раз он не косился на отражения в зеркальном блеске витрин, не менял резко направлений, в этот холодный, но ясный и солнечный день он действительно просто гулял. По Парижу, одному из любимых городов, в котором последние годы так редко бывал, мимо голых деревьев с растопыренными ветками на фоне неба, подставляя лицо резкому ветру, пахнувшему газолином и гарью.

Впрочем, сегодня раздражал и Париж, с его бегущими куда-то людьми и неостановимой рекой автомобилей на проспектах. Хотелось тишины, безлюдности и другого, лучше, конечно, морского, ветра.

«И все ж таки, – мелькнула мысль, – жаль, что нельзя отправиться домой морем. Сел бы на пароход, помахал с борта старушке-Европе…»

Записанные две недели назад в Роттердамском порту строчки всплыли в памяти, отложенное стихотворение напомнило о себе. Ну что ж… поэт нашел глазами небольшое уютное кафе с жаровней, выставленной на террасу, зашел, спросил кофе и достал неизменный блокнот.

Перечитал написанное раньше, хмыкнул, сообразив, что не давало покоя в композиции:

«Сначала, значит, уплываю куда-то, потом ругаю, на чем свет стоит, старушку Европу, а потом хочу сбежать оттуда… я задумывал нечто, скорее, обратное».

Гумилев поменял местами строфы, разбил на части…

«Сначала болезнь, затем исцеление, – довольно подумал он, откидываясь на спинку стула. – И сразу все становится осмысленно:

1Сладка свобода, Великий Боже,От миража европейских стран,Где год из года одно и то же,Где спорят Библия и Коран,

Где Рим болеет инвеститурой,Где чеха видит в гробу мадьяр,Где иудеев, цыган и турокТерпеть не может любой школяр,

Где в грош не ставя ярмо конвенций,Едва оправясь от прошлых смут,О новой славе мечтают венцы,И новой крови берлинцы ждут,

Где франкофилы и русофобыМеняют вывески, но не суть.От грубой силы, от глупой злобыХочу сбежать я… куда-нибудь.

2Устав от горя, устав от будней,От петербургской больной хандры,Я выйду в море на белом суднеИскать неведомые миры.

Покинув гавани и фиордыБалтийской лужи, плыву на юг,И в этом плаванье, злой и гордый,Я позабуду про свой недуг.

Оревуар, горловина Зунда,Прощай, унылый Па-де-Кале!Под звон гитар иберийских судноИдет вдоль города на скале.

И вмиг восполнив мои утраты(Хотя утрачиваю ли я?),Крепчают волны, поскольку радыВернуть мне счастие бытия.

Пусть не корабль, поезд, но в ближайшие дни с Францией мы попрощаемся. А там, глядишь, и за город выберусь, в лес».