Пламенем испепеленные сердца - Гиви Карбелашвили

…Еще не перевалило за полночь, когда Имам-Кули-хан в легком халате из блестящей парчи, лежа в отведенных ему покоях на шитых золотом подушках, лениво разглядывал новое пополнение своего гарема и живо представлял во всех деталях, как осуществить свой сокровенный, но рискованный замысел именно на рассвете, когда сон особенно крепок.

Евнухи потчевали его фруктами и шербетом, а он попивал по-кахетински настоянное ширазское вино из хрустального кубка, который в знак особого уважения преподнес ему в день рождения португальский военачальник.

«…Лишь двоих покараю. Хосро-Мирзу заставлю ослепить шаха Сефи, а затем собственноручно отсеку ему голову, чтобы не сеял вражду и смуту днем и ночью. На рассвете свершу суд праведный, труп на плошали будет валяться добычей мух и червей. А Аббасова отпрыска на привязи буду водить по всей Персии, как обезьяну, чтобы сбылось проклятие царицы Кетеван. Кизилбашам внушу страх перед христианами, а христианам — страх перед кизилбашами, дабы, ненавидя друг друга, хранили преданность мне и об измене не помышляли никогда. Восток чтил и вечно должен чтить мудрость римлян — разделяй и властвуй».

Так думал Имам-Кули-хан, лениво поглядывая на новых жен, одетых в прозрачные шелковые шальвары. Как и подобает перезрелому и пресыщенному мужу, одну отвергал он из-за плоской груди, у другой ноги находил недостаточно стройными, третью корил за унылое выражение глаз, четвертую — за тощие ляжки, у пятой пальцы на ногах были кривоваты, и, теша себя, бегларбег усердно искал оправдания своей мужской лени, которая вот уже пятый год одолевала его, когда-то гордившегося своей мужской неутомимостью.

На одной лишь из новеньких остановился его взгляд, в одной лишь не сумел обнаружить он изъяна.

Разглядев издали более внимательно, он легким движением правого указательного пальца поманил ее к себе, усадил рядом и внимательно заглянул в глаза, блеска которых не скрывали черные ресницы.

— Ты грузинка? — спросил он на своем родном языке.

— Да, во мне течет кровь Багратиони.

— Чья ты дочь?

— Князя Мухран-батони.

— Кто тебя привез?

— Отец подарил меня шаху Аббасу.

— Мать крепостной была у отца?

— Да, хлеб выпекала в Мухрани…

Имам-Кули-хан только хотел спросить имя красавицы, как в зал ворвалось десятка два таджибуков с искаженными яростью лицами. Они вмиг накинулись на Имам-Кули-хана, скрутили его прямо как он был, в парчовом халате, не дав даже опомниться.

Все понял Ундиладзе, понял, да поздно! Шах Сефи опередил его на каких-нибудь три часа, а время, даже мгновение, определяло всегда победу или поражение, которые неразлучно, как близнецы, вместе бродят по свету во все времена интересной, но сложной истории человечества.

Понял Имам-Кули-хан, что это конец, спокойно и без всякого страха проговорил:

— Только не здесь. Женщины не должны этого видеть. Уведите меня отсюда и делайте, что вам велено делать.

Палачи выполнили его просьбу, вывели на площадь перед дворцом, ту самую площадь, на которой нынче же днем жители Казвина громкими криками приветствовали невенчанного правителя Персии, величественно въехавшего в город на своем белом коне.

«Они неплохо подготовились. Этот молокосос не сумел бы сам всего обмозговать, здесь Хосро-Мирза постарался. Мое войско стоит в предместье, приближенных моих они напоили, а сыновей…»

Не успел он подумать о сыновьях, как увидел на залитой лунным светом площади связанных людей, окруженных таджибуками. Оба сына его были там. «Я наказан за царицу Кетеван, они — за Левана и Александра… Так я и знал, что господь не простит нам ничего — ни вероотступничества, ни лицемерия, ни злодеяния…»

Пленников собрали перед мечетью. Словно бешеные псы набросились таджибуки на связанных, зубами рвали их обнаженные тела.

Стоял стон, крик, хрип, брань и проклятия.

До рассвета тянулась расправа человека с человеком.

Звезды постепенно гасли на небе, устыдившись злодеяний людских, бледнели и таяли, подавленные поступками существ, называемых людьми.

Сходила улыбка с лика вечно улыбающейся луны.

Затихали стоны, крики, хрипы, вздохи…

Давно уже прекратились проклятия и брань… Слышались предсмертные стенания и последние судороги изувеченных тел.

Солнце только-только появилось над восточной окраиной неба, когда на площадь вышел шах Сефи в сопровождении небольшой свиты. Хосро-Мирза держался вблизи от повелителя, остальные шли следом, как бы окружая его полумесяцем.

Шах Сефи не узнал казненных.

— Где его сыновья?

Сотник таджибуков, весь измазанный кровью, ткнул остроносым сапогом трупы двух юношей, вернее, то, что от них осталось.

— Отрубить головы! — повелел шах Сефи. Хосро-Мирза, опередив всех, двумя ударами отсек головы трупов ни в чем не повинных юношей.

— А где валяется сам невенчанный повелитель?

Хосро-Мирза и тут никому не позволил показать шаху труп врага.

— Подтащите его к сыновьям и тоже обезглавьте. Это такая порода, что и после смерти воспрянет, как дьявол!

Когда два таджибука тащили еще живого бегларбега, он ногой толкнул и повалил одного из них на землю.

— Я же говорил, что этот шайтан и мертвый поднимется, отрубить ему и голову, и ноги!

Когда Хосро-Мирза размахнулся, отсекая умирающему голову, острие сабли задело землю и клинок переломился у самой рукоятки.

— Я же сказал, что этот смутьян и после смерти не успокоится. Изрубить его на куски! — в бешенстве зарычал шах Сефи и поспешно покинул площадь, дабы скорее избавиться от возможного преследования шайтана.

Солнце поднималось все выше, припекало все сильнее.

Три дня валялись отец с сыновьями и их приближенные на площади перед Казвинским дворцом.

Три дня никто близко не смел подойти к трупу бегларбега, человека, при жизни равного по могуществу самому шаху, к трупу, который постепенно раздувался и распухал.

Только одно-единственное живое существо решилось выйти на площадь и подобрать отрубленные головы… Старая женщина сидела на земле, вытирала концами шали кровь, запекшуюся на буйных чубах двух юношей и редеющих волосах их отца, отгоняла мух и тихо, совсем тихо причитала, проводя иссохшими пальцами по мертвым, изуродованным до неузнаваемости лицам:

— О, горе мне, несчастной матери и бабушке вашей, мои единственные утешения на этом проклятом волчьем свете…

На четвертый день Хосро-Мирза решился подойти к шаху:

— Там черви и мухи роятся, повелитель, может, похороним трупы где-нибудь?

— Убрать! — коротко повелел шах.

И всех троих убрали.

Старая мать все еще сидела на площади, горько оплакивая сына и внуков своих, вырванных у нее из рук…

Такова была участь грузинской матери — оплакивать детей и потомков своих, ибо горькая судьба выпадала на долю каждого сына и каждой дочери Грузии, которую в ту страшную пору правильно было бы назвать землей гроз и битв не на жизнь, а на смерть.

Время шло, время властвовало над всем.

Шах Сефи упивался своей победой в Казвинском дворце.

В большом зале робко собирались члены меджлиса.

Шах Сефи нежился в своих покоях, попивая ширазское вино крестьянского изготовления, доставшееся ему после смерти Имам-Кули-хана вместе с прочими богатствами его. Внук усердно вспоминал завещание своего великого деда, обдумывая каждое слово.

«…Никого из прежних придворных при себе не оставляй. И гарем смени обязательно — от гарема идет любое зло. Возвысившихся при мне подручных истреби, или отошли подальше с глаз долой, или на верную гибель отправь незамедлительно. Князей остерегайся, всех без исключения, даже тех, которые давно в нашу веру перешли. Они опаснее всех, ибо подлы и изворотливы. Используй их, но не возвышай, держи в полной и крепкой зависимости. Многим их не оделяй, близко не подпускай, ко двору не приближай, берегись, как самого шайтана. Самый большой наш враг — Теймураз, он опаснее султана своей стойкостью. Его десять раз убьешь, так он в одиннадцатый раз из мертвых восстанет. Шахиншах не будет шахиншахом, если не истребит грузин или не обратит их в нашу истинную веру. Одно из двух — или уничтожь их, или вразуми…»

При появлении молодого шаха все члены меджлиса склонились чуть ли не до земли.

Шах Сефи удобно устроился на мутаках и подушках, остальные, скрестив ноги, расположились на большом исфаганском ковре, покрывавшем мраморный пол.

— Нынче ночью меня посетил великий шах Аббас, — начал свою речь молодой повелитель, и в его вытаращенных крупных глазах блеснул не то что гнев, а торжествующая злоба с ехидством. — Он своей мудростью одобрил все действия мои и за преданность мою просил у аллаха благословения. Похвалил и за то, что я не позволил Имам-Кули-хану падалью гнить на земле великих предков моих и вовремя убрал его, — шах кинул на Хосро-Мирзу двусмысленный взор. — И еще сказал, что, хотя сын Теймураза Давид — как внук Александра и родной племянник Луарсаба — имеет право на картлийский престол, все-таки ведь он прежде всего отпрыск Теймураза, не следует отдавать ему Картли, ибо это было бы равносильно царствованию Теймураза в Картли. А этому не бывать. Потому-то велел мне мой великий и солнцеравный дед изгнать из Картли Давида, что равносильно изгнанию самого Теймураза, и посадить на престол нашего верного раба и слугу аллаха, нашу правую руку, наследника царя Баграта — Хосро-Мирзу.