Сигрид Унсет. Королева слова - Сигрун Слапгард

«Я, Сигрид Унсет, перед Святым Евангелием, возложив на него руку, признаю, что не может быть спасен человек без той веры, которой следует, которую проповедует и которой учит Католическая церковь. Мне больно оттого, что в своем заблуждении я грешила против нее, поскольку, будучи рожденной вне лона Католической церкви, почитала то и верила тому, что противоречит ее учению».

В ту субботу, 1 ноября 1924 года, она стоит на коленях перед алтарем часовни Святого Торфинна и держит в руках Евангелие от Матфея, открытое на словах: «Ты — Петр [Камень], и на сем камне Я создам Церковь Мою»{51}. Унсет провозглашает, что верит в чистилище, Судный день и вечную жизнь. Слова идут из глубины души: «Я поклоняюсь святым и благоговею перед иконами». Она принимает строгое учение ватиканской церкви и объявляет «с открытым сердцем и с искренней верой», что отрекается от «любого заблуждения, ереси или сектантства, противостоящего Святой Католической и Апостольской Римской церкви». Тихим монотонным голосом — как будто бы она говорит сама с собой — она заканчивает: «И пусть мне поможет Господь и Святое Евангелие, которое я держу в руках своих».

Утром того же дня пожилой католичке из Эйера, Матее Бодстё, удалось разглядеть, что же скрывалось в душе величественной и часто надменной Сигрид Унсет. Матею Бодстё вызвали для того, чтобы поддержать новообращенную и стать ее крестной матерью. Она увидела робкую, дрожащую Сигрид Унсет. Наверное, писательнице необходимо было пережить те же чувства, что и ее героине Кристин, чтобы со всей достоверностью наделить ими портрет, над которым она работала.

«Незаслуженная милость разрывала ей сердце; подавленная раскаянием, стояла она на коленях, и слезы лились потоком из ее души, как кровь из смертельной раны»{52}. Такой Унсет изобразила Кристин, распростершуюся на каменных плитах Нидаросского собора. Точно так же и Улав, сын Аудуна, будет искать место, где сможет обрести благодать, место, где можно найти утешение в самых горьких и тяжелых страданиях, выпавших на его долю. Так Унсет воплощала в своем творчестве самые сокровенные мысли и персонажей, которые были с ней, сколько себя помнила. Она снова и снова возвращалась к своим старым рукописям и вписывала в них новые страницы, так же как и пыталась соединить в себе старое и совершенно новое.

Сигрид Унсет чувствовала, что вера досталась ей в дар. Но не просто так. Своим друзьям она объясняла, что вера не появляется из ниоткуда — она много молилась, чтобы получить дар милости Божьей. Ярл Хеммер, финско-шведский писатель, с которым она вела переписку с тех пор, как начала работать над «Кристин, дочерью Лавранса», попросил в одном из писем совета — он сам хотел обрести веру. «Сказать Вам, что я думаю? — писала она ему в ответ. — Я думаю, что нельзя получить дар веры без долгой и смиренной молитвы — без этого сверхъестественного дара все будет неправдой»[378].

Она позволила Кристин найти утешение, но нашла ли утешение сама Сигрид Унсет? Те, кто видел ее в те дни, скажут: да. Но многие близкие ей люди ответят: нет, даже после принятия католичества. Нини Ролл Анкер она объясняет свое решение чисто рациональными причинами: «Во всяком случае, обряды Римско-католической церкви не раздражают разумного человека, в отличие от изобретений всех этих бесчисленных „протестантских“ сект»[379].

День спустя, когда Сигрид Унсет впервые в своей жизни должна была причаститься, свидетелями ее волнения стали и двое детей.

У алтаря, преклонив колена, стоят трое. Две маленькие фигурки около рослой новообращенной — Хетти и Кристиан Хенриксен, одиннадцати и девяти лет. Они прихожане католической общины Хамара, их мать — француженка, и им предстоит стать частью новой семейной общины Сигрид Унсет. Для детей событие торжественное и эпохальное, поскольку это тоже их первое причастие, и впоследствии Хетти будет чувствовать особую привязанность к женщине, преклонившей колена бок о бок с ней[380].

Позади осталась сумасшедшая осень: Ханс снова лежал в горячечном бреду, Моссе начинала капризничать, как только видела мать, Андерс беспокоился только о том, как бы провести побольше времени с друзьями — подальше от домашних обязанностей в Бьеркебеке. А ей самой хотелось только одного — отправиться в горы, признавалась она своему давнему товарищу по походам Йосте после довольно суматошного лета, когда так много народу проездом побывало в усадьбе. Она жаловалась на гостей, «относящихся к моему дому как к ямской станции, где я, как служанка, без конца подаю кофе, чай, ужин с вином и без… и могу работать лишь по ночам»[381]. Еще она рассказывала, что разбила сад и построила новый дом: «красивый, настоящая гудбрандсдалская изба, — а крестьяне из долины приходили посмотреть на него — и вздыхали над собственной глупостью — над тем, что у них было и что они собственноручно разрушили». Нини Ролл Анкер она написала сразу после принятия католичества; как следовало ожидать — ни слова о торжественной церемонии, но о новом доме, который так красив, что превзошел все ее ожидания. Лучше всего была «светелка», которая должна была стать ее кабинетом. Торжествуя, она писала подруге: «Гостиная и комнатка внизу как нельзя лучше отвечают моему вкусу»[382].

В новой истории ее жизни Сварстаду не было места. А он сам сидел в своей мастерской и писал совершенно нехарактерную для него картину. Это был интерьер одной особенной церкви. Он обратился к Средневековью, и вдохновила его старинная каменная часовня в Бёнснесе, где он бывал ребенком. На переднем плане картины необычная фигура Мадонны XIII века. Мазок за мазком Мадонна Сварстада приобретала все больше сходства с молодой Сигрид Унсет. Но то уважение и понимание ее выбора, о котором свидетельствует ее картина, нельзя передать мазками кисти. Когда он, таким образом, делал шаг в ее мир, исторический и духовный, он, должно быть, много размышлял и сильно тосковал. Изображая юную красивую мать с ребенком на коленях, Сварстад придавал ей черты другой, теперь недоступной для него женщины. Он почти не виделся с младшим сыном. О ребенке он, наверное, и думал, когда изображал младенца Иисуса на коленях у Марии, немного скованной фигуры Мадонны из часовни Бёнснеса.

Сигрид Унсет, видимо, по-прежнему имела большое влияние на художника Сварстада. Как еще объяснить то, что художник, всегда писавший на современные темы, начал интересоваться средневековыми церквами и развалинами монастырей? Ведь в то время как Сигрид Унсет погружалась в католичество и историю жизни Улава, сына Аудуна, Сварстад бродил среди развалин старинного монастыря на острове Хуведэйен и делал наброски для будущих картин. Сварстад еще в меньшей степени, чем сама Унсет, комментировал обстоятельства их разрыва. Только самые близкие ему люди могли видеть, каким позором было для него крушение брака с Сигрид[383]. Второй брак, для заключения которого он стольким пожертвовал, в результате просто признали недействительным. Ему было сложно принять этот факт. Возможно, именно потому, что и раньше, и теперь его мучили угрызения совести за судьбу первой жены, Рагны Му Сварстад. Он чувствовал ответственность за то, что она так и не смогла стать настоящей матерью своим детям, ведь она была не в состоянии позаботиться даже о самом младшем. В результате сильнейшей аллергии у Рагны развилась астма, а Тронду требовался серьезный уход. Сейчас Сварстад оплачивал его проживание в интернате, пока две дочери, которым пришлось учиться относиться к Сигрид как к матери, после ее отъезда в Лиллехаммер были предоставлены самим себе, как, впрочем, и он сам. Старшие дети видели, как он страдал, хотя они и не знали, как упорно он сопротивлялся разводу. Но он ни разу не сказал худого слова о мачехе, которую они привыкли называть мамой. Каждый раз, когда речь заходила о Сигрид Унсет, в его взгляде сквозила нежность. Что же это было, если не любовь?[384]