Новый Мир ( № 5 2008) - Новый Мир Новый Мир

В сборник вошли, наряду со ставшими классикой жанра, “колонки”, переведенные с пылу с жару — о “Коде да Винчи”, о фильме Гибсона “Страсти Христовы”. На темы политики Собран пишет примерно то же, что можно прочитать/

услышать/увидеть в наших СМИ: финансовый кризис США, провал мессианских абстракций на Ближнем Востоке, “глобальная демократическая революция” как близкий эквивалент коммунистического проекта и пр. С той незначительной разницей, что у нас это пишется о чужой стране, а у него — о своей… Ну а тем, кто заинтересуется Собраном как проповедником веры, рекомендую его эссе “Слова и дела Христа” — это апологетика честертоновского уровня. (“Слова Христа все еще вызывают сопротивление. Вот почему я им верю”.)

В виде курьеза: Собрану впервые удалось поколебать мое доселе твердое убеждение, что Шекспир — это Шекспир, а не кто-то другой. См. его эссе “Библия как ключ к загадке личности Шекспира” (стр. 151 — 153).

Николай Любимов. Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 3. М., “Языки славянской культуры”, 2007, 302 стр., с ил.

Третьим томом издательство завершает собрание мемуаров и очерков прославленного переводчика и знатока искусств Николая Михайловича Любимова (1912 — 1992). Я с огромным интересом следила за этим изданием, начатым в 2000 году и продолженным в 2004-м (желающих отсылаю к своим новомирским “Книжным полкам” в № 4 за 2000 год и в № 8 за 2004-й); как не отозваться на окончание благого дела.

Том 3-й, как и 2-й, составлен сыном автора, театроведом и философом Б. Н. Любимовым уже после смерти отца. В кратком послесловии Борис Николаевич (получивший свое имя в честь Бориса Пастернака) пишет: “Если бы меня спросили, что он [отец] больше всего в жизни любил, я бы ответил — Церковь и литературу, и после некоторой заминки добавил бы театр”. Так вот, воспоминания этого от младых ногтей театрала уже публиковались в 1982 году, но здесь воспроизведены в иной

авторской редакции, предположительно с устранением цензурных искажений. Это зарисовки актеров Художественного театра (Качалов, недооцененный, по мнению

Н. М., в прославившей Москвина, а не его роли царя Федора; Книппер-Чехова, Хмелев…), актеров Малого, мейерхольдовских постановок, Игоря Ильинского. Зато открывающий книгу пространный очерк о Борисе Пастернаке — настоящий сюрприз. Больше вкусовых суждений (Н. М. был почти глух к раннему Пастернаку, к “дани неуравновешенной молодости”, полюбив его “любовью поздней”) здесь увлекают живые воспоминания о поэте, знакомство с которым в 1943 году перешло после войны в дружбу и горячую поддержку во время “живаговской” травли. “…Я воспринял приближение Пастернака как приближение самой Поэзии. <…> А ведь у Пастернака не было ровно ничего от небожителя: и походка-то у него была косолапая, и гудел-то он как майский жук, проводя звук через нос, произнося „c” с легким присвистом и вдруг срываясь на почти визгливые ноты, и смеялся-то он, обнажая редкие, но крупные лошадиные зубы, и держался-то с полной непринужденностью, хотя без малейшей развязности, без малейшего амикошонства <…> но всегда и везде как у себя дома”.

Церкви же, прежде всего — лично знакомым и нежно любимым мастерам церковного пения и духовной музыки (но и положению Церкви в тягчайшие для нее годы) — посвящен ряд изумительных, не побоюсь этого слова, ранних мемуарных проб, адресованных, видно, “тому будущему, до которого другим не докричаться” (из письма Вяч. Вс. Иванова автору). Тут еще меня заинтересовала примирительная и даже высокая оценка деятельности митрополита, а затем “сталинского”

патриарха Сергия (Страгородского), исходящая из уст откровенного противника коммунистического режима, каковым был Н. М. Любимов. Информация к размышлению обличителям “сергианства”.

А филологам и переводчикам придутся кстати “Лингвистические мемуары” — красочный словарь синонимов, извлеченный Н. М. из своего рабочего опыта.

Акафист Пресвятой Богородице — Дионисий иконник. Книга-

альбом. [Статьи и комментарии Любимова Б. Н., Даниловой Е. В.] М., Издатель Юрий Холдин; Фонд “Фрески Руси”, 2007, 176 стр.

Это торжественное, я бы даже сказала, несколько официозное по стилю издание (со вступительным словом патриарха Алексия II), вдобавок двуязычное, русско-английское, — в целом необыкновенно красиво. Кабы не подарок Бориса Николаевича Любимова, не видать бы мне его как своих ушей; тираж не обозначен, но, верно, счет идет на десятки. Акафист “Взбранной Воеводе…” (основа и модель всех последующих византийских и русских акафистов) дан как фототипия старославянского письма (в приложении — гражданским шрифтом), фрески Дионисия фотографически воспроизведены ныне покойным Ю. Холдиным, наряду с пейзажами и монастырскими интерьерами Ферапонтова, где в самом начале XVI века подвизался вместе с сыновьями гениальный иконник.

Для меня этот альбом имеет значение личное. Я видела ферапонтовские фрески “вживе”, сразу после их раскрытия, даже еще до реставрации, и была потрясена тончайшим преображением тех красок, какими окружал меня августовский пейзаж русского Севера. А “Взбранной Воеводе…” — одно из первых моих сильнейших впечатлений от богослужебной поэзии на церковнославянском — акафист так дивен, что, наслаждаясь его звучанием, забываешь молиться. Но в пору этих давних переживаний я была не подготовлена к тому, чтобы связать их воедино, чтобы понять: фрески Дионисия писались соответственно 25 песням акафиста и раскрывают содержание каждой из них. Книга-альбом составлена таким образом, чтобы это сделалось очевидным. Чему способствуют свободно и популярно написанный очерк Б. Н. Любимова “Связь времен”, а также статья

Е. Даниловой и особенно ее иллюстрированные комментарии к композициям фресок.

Но не удержусь вот от какого замечания. Передо мной лежит двухтомный альбомище “Фрески Ферапонтова монастыря”, изданный “Искусством” в 1970 году и тогда же мною купленный. Тираж 14 500 экз. Фрески (печаталось в ГДР) воспроизведены, на мой непрофессиональный взгляд, уж никак не хуже, чем в нынешней книге. Текст известного исследователя живописи Ирины Евгеньевны Даниловой намного глубже и в философском, и в искусствоведческом отношении, чем аналогичный текст ее однофамилицы с весьма предсказуемым набором из исихазма,

обратной перспективы и укоров западноевропейскому Ренессансу. Хотя очерк

И. Е. Даниловой был подцензурным и слово “Бог” она вынуждена была писать с малой буквы. Делать выводы из этого сопоставления не стану.

Константин Душенко. Цитаты из русской литературы. 5350 цитат от “Слова о полку…” до Пелевина. 2-е исправленное и дополненное издание. М., “Эксмо”, 2007, 702 стр. Константин Душенко. Цитаты из всемирной литературы.

2700 цитат. От Гомера до наших дней. М., “Эксмо”, 2007, 605 стр.

Этот авторский “цикл” я тоже пытаюсь отслеживать. Первая из означенных книг уже побывала объектом моей “Книжной полки” (“Новый мир”, 2006, № 5). В новом издании стало на 150 позиций больше, кое-что поправлено и по моим замечаниям (так, появилась Энергия заблуждения, но я-то ошиблась, приписав речение Виктору Шкловскому, тогда как он всего лишь удачно воспользовался формулой Льва Толстого). А Пелевина, поставленного на титул шика ради,

что-то маловато, всего три позиции, — мне казалось, что его цитируют чаще и охотнее…

Но вот составить подобный том применительно ко всемирной литературе — настоящий подвиг. Конечно, приятно и полезно узнать, что у таких словосочетаний и понятий, как Большой стиль, Новый роман, Дух времени, Всемирная литература, Голая правда, Человеческий документ, Мировая скорбь, Кукольный дом, Медленное чтение, Британский лев, Кровь и почва, Роман воспитания, — есть авторы с защищенным приоритетом, и часто совершенно неожиданные. Однако по ходу дела, не говоря уже о куче просмотренных иноязычных источников, возникают неимоверные трудности иного рода. Приводить ли оригиналы, цитируя их, или ограничиться цитированием переводов, отлично памятуя, что их бывает несколько и что “крылатые слова” часто принадлежат русскому переводчику, а не автору подлинника? Прослеживая “эстафетную” жизнь цитаты, включать ли в эту цепочку русских литераторов — тоже ведь неотъемлемую часть всемирной литературы — или отказаться от этой задачи как утяжеляющей композицию справочника?

Первая дилемма решается в книге без педантичной последовательности, исходя из ситуации. Иногда впереди ставится буквальный перевод, даже с присовокуплением оригинала, а уж затем “красное словцо” знаменитого переводчика, иногда — наоборот (тут трудные “пары”: Г. Гейне и М. Михайлов, П. Беранже и В. Курочкин). Кстати, в оригинале “Интернационала” Э. Потье, вместо привычного нам “Весь мир насилья мы разрушим”, — стоит философски знаменательное: “Из прошлого сделаем чистый лист”. Со второй дилеммой — еще сложней. Если составитель не забывает возвести знаменитый ответ Батюшкова на вопрос “Который час?” к проповеди француза Жака Бридена о вечности, а батюшковскую “память сердца” — к Бенжамену Констану; если после соответствующей