Скандал на Белгрейв-сквер - Энн Перри

Лицо Байэма стало белым как полотно. Он посмотрел на Драммонда так, будто не верил, что тот мог сказать такое.

Полицейский ждал ответа.

Байэму было трудно подбирать слова, в горле пересохло.

— Я… я никогда не думал об этом. Такого не может быть… Возможно, что-то, говорящее не в мою пользу, но не изобличающие улики. Я не убивал Уимса. — Казалось, он хотел еще что-то сказать, но передумал и молча стоял перед Драммондом.

— В таком случае почему вы изменили свое решение относительно финансирования стран Африки? — спросил Драммонд.

Байэм был настолько потрясен, что побледнел еще сильнее, и Драммонд не на шутку испугался, что с ним случится обморок. Спускались сумерки, последние отблески солнца на потолке погасли, исчезла золотая закатная дымка в воздухе, в ветвях за окном подала голос первая вечерняя пташка.

— Откуда это вам известно? — наконец пришел в себя Байэм.

— От молодого человека по фамилии Валериус. — По сути, Драммонд не солгал, а Байэм, слишком потрясенный, не потребовал подробных объяснений.

— Питер Валериус? Следовательно, он пришел к вам и сообщил это? Почему, черт возьми? Это вас совсем не касается.

— Я узнал не от него лично, а от того, кому он это рассказал.

— И кто же это?

— Я не вправе вам сказать.

Байэм устало отвернулся, пряча от Драммонда свое лицо, и стал смотреть в угол на книжные полки.

— Впрочем, не имеет значения. Речь идет о торговых соглашениях, деньгах, а в этих вопросах вы мало разбираетесь…

— Это шантаж?

Байэм застыл. Слова Драммонда стали для него ударом.

— Это правда? — спросил полицейский очень тихо, почти по-дружески. — Кто-то завладел записями Уимса и теперь шантажирует вас? Байэм, вы знаете, кто убил Уимса?

— Нет, нет, нет! — Это был крик боли и отчаяния. — Господи, я не знаю… Я не имею даже представления, кто мог это сделать!

— Кто бы он ни был, у него находятся записи Уимса и он продолжает шантажировать вас, не так ли?

Застывшие плечи Байэма несколько обмякли, и он повернулся к Драммонду. Глаза его при свете уходящего дня казались черными, на губах появилось подобие улыбки, скорее горькой и насмешливой, будто он знал о себе нечто злое и обидное.

— Нет, нет. Записи Уимса исчезли, растаяли в воздухе. Я склонен думать, что он не вел их, а сказал о них, чтобы как-то гарантировать безопасность своей жизни, хотя ему незачем было этого делать. Я никогда бы не применил к нему насилия и вообще каких-либо мер принуждения. Самое большее, что я сделал бы, это послал бы его ко всем чертям. Уимса убил кто-то другой, а кто, мне даже в голову не приходит.

— Как объяснить внезапное изменение вашего решения о финансовой помощи странам Африки?

— Это было сделано во имя интересов братства, — еле шевеля онемевшими губами, промолвил Байэм. — По их просьбе. Причину я вам объяснить не могу. Здесь действует множество различных факторов — международные финансы, степень риска, политическая ситуация… Я не вправе это обсуждать. — Он сказал последние слова в пику Драммонду, произнесшему такую же фразу чуть раньше, но в словах Байэма не было ни иронии, ни торжества.

— Итак, вас попросили сделать это, зная, что вы при этом испытываете, помня о вашей профессиональной репутации и порядочности! — Драммонд уже не сдерживал себя и более ничему не удивлялся. — Это чудовищно! Что будет с вами, если вы ослушаетесь?

На лице Байэма застыло отчаяние.

— Не знаю, и я не в том положении, чтобы рисковать и подвергать себя испытанию.

— А ваша честь? — не выдержал Драммонд. — А муки совести? Неужели они считают, что купили вашу душу какой-то идиотской клятвой? Господи, да пошлите вы их всех к чертям! Путь для них совсем недалекий, судя по их бесовской сути, если они посмеют давить на вас и заставлять идти против собственной совести.

Байэм отвернулся.

— Я не могу, — сказал он ровным безжизненным голосом. — Вы многого не понимаете. Мне назвали совсем иные причины, и они не противоречат моим убеждениям — просто не совсем совпадают с теми, что были у меня прежде, и с тем, что от меня тогда ждали. Появились новые факторы, то, о чем я раньше не знал…

Драммонд не верил ему. Его мучила жалость, а с нею пришло и отвращение, и темный страх перед организацией, в которую он вступил так слепо и необдуманно много лет назад. Питт считал ее опасной, но эта оценка касалась лишь верхушки айсберга. Почему сын скромного егеря, инспектор Томас Питт, оказался проницательнее своего начальника и смог разглядеть зло за многообещающими улыбками?

Драммонда прошиб холодный пот.

— Мне очень жаль, — сказал он зачем-то, сам не зная, какой смысл вкладывает в эти слова. Очевидно, тяжесть на душе и недоброе предчувствие неизбежной трагедии обострили в нем чувство собственной вины.

Подойдя к двери в холл, он открыл ее.

— Спасибо, что были откровенны.

Байэм поднял на него глаза, полные печали. Он напомнил Драммонду загнанного оленя.

В холле слуга, подав ему накидку, шляпу и трость, предупредительно открыл дверь. Погруженный в себя Драммонд не заметил, как свеж и ароматен вечерний воздух.

Глава 10

На этот раз прием гостей был устроен в саду среди лужаек, клумб и ярких парусиновых навесов. Горничные и лакеи разносили охлажденное шампанское, женщины прятались под зонтами от жары и лучей солнца. Таким представилось Шарлотте еще одно событие в рамках предвыборной кампании Джека. Она пришла на него, надеясь побольше узнать о лорде Байэме, но, как выяснилось, ни его, ни леди Байэм на приеме не было, несмотря на то что их ждали. День был великолепный, хотя и немного жаркий, и все оживленно обсуждали ожидаемые крикетные матчи между Итоном и Хэрроу. Они проходили ежегодно между учениками двух самых дорогих частных школ для отпрысков знатных фамилий.

Второй темой не менее оживленных бесед была предстоящая регата в Хенли. Строились догадки, высказывались предположения, кто победит в крикетной баталии. Поскольку спорящие в большинстве своем были выпускниками одной из этих школ, страсти так и кипели.

— Мой дорогой друг, — жеманно говорил своему собеседнику элегантно одетый мужчина, опираясь на трость и несколько сдвинув на затылок цилиндр. — Тот факт, что Итон победил в прошлом году, еще ни о чем не говорит. Хэкфилд был лучшим игроком с битой, какие были когда-либо в этой команде, но он ушел; теперь он в Кембридже. Это развалит весь левый фланг команды, вы не считаете?

Оба беседующих стояли возле цветочной клумбы.

— Ерунда, — улыбнулся его приятель и, отступив в сторону, дал пройти даме в огромной шляпе, поля которой задели плечо мужчины, но дама и бровью не повела, ибо ее внимание была поглощено кем-то, кого она узнала в толпе и кто спешил в другую от нее сторону. — Абсолютная ерунда, — продолжал оппонент. — Хэкфилд был всего лишь эффектен, а все держалось на Ниммонсе.

— Ниммонс? — Мужчина в цилиндре снисходительно удивился. — Насколько я помню, он сделал всего двадцать пробежек.

— Ваши воспоминания окрашены предвзятостью, вы выдаете желаемое за действительное. В вас просто говорит лояльность своей школе. — Собеседник был очень доволен тем, как отбрил джентльмена в цилиндре. — Пробежать двадцать раз, подать мяч пять раз на вашу сторону — и вот вам тридцать три очка. Он все еще играет в этом сезоне. Не собирается уходить до девяносто второго года.

— Потому что дурак. — Лицо мужчины в цилиндре стало мечтательным от воспоминаний, он машинально поставил пустой бокал на поднос проходившего мимо лакея и взял новый.

— Но только не тогда, когда у него мяч в руке, старина; с мячом он отнюдь не дурак, — резко осадил его поклонник Ниммонса.

Шарлотта представила себе солнечный день, зрителей на трибунах или прогуливающихся по краю поля, игроков в белых костюмах, звук удара биты по мячу, восторженные крики, солнце слепит глаза, день тянется долго и лениво, оживленные голоса мальчишек, окликающих друг друга, сэндвичи со свежими огурцами к чаю. Приятно было вспомнить, но ни малейшего желания опять побывать на матче. Мысли Шарлотты были заняты более насущными и менее радостными делами. К тому же это был мир, к которому она по-настоящему никогда не принадлежала, а Питт — тем более. Вдруг в голову ей пришла мысль — играл ли Томас в крикет, когда был мальчишкой? Шарлотта попыталась представить себе, как это было, но, конечно, не в школе, основанной несколько столетий назад и освященной аристократическими традициями, а на деревенском лугу по соседству с прудом для уток и поблизости от таверны, у которой сидит старик, а у его ног греется на солнце пара собак.

Шарлотта заметила Регину Карсуэлл и двух ее дочерей. Третья, которую Шарлотта видела на музыкальном вечере беседующей с молодым человеком, опять была с ним. На этот раз они прогуливались рядом и о чем-то увлеченно переговаривались, обмениваясь улыбками и нежными взглядами. Подобная ситуация в обществе считается признаком намерений. Теперь должно случиться нечто невероятное, чтобы изменить неизбежный ход событий.