Царская невеста - Валерий Елманов

Навсегда.

Прощание и… прощение.

Вот только сам себя я простить не мог.

Да и не хотел.

Нет, я и тут не смирился. Я не выиграл, но… выиграл. Телом она его, а душой все равно моя. И тело ее тоже не только было, но и будет моим! Обязательно! Дай только срок! Рано или поздно, но все равно это случится. Возьму я реванш. Непременно возьму!

Но стоило мне представить, что произойдет сегодня ночью, — сердце кровью обливалось. Не передо мной — перед ним она снимет свой подвенечный наряд и не со мной — с ним ляжет на заботливо приготовленную постель. И даже если она закроет глаза, чтобы попытаться представить на его месте меня, ей это не поможет. Если бы она не была со мной тогда, весной, как знать, но мои ласки Маше слишком хорошо знакомы, а потому у нее ничего не выйдет — воображение попросту откажет под неудержимым натиском жестокой действительности и грубой бесцеремонной похоти.

«Ну, историки, мать вашу! — зло проклинал я их, костеря на чем свет стоит. — С виду приличные люди, добросовестные, слова худого не скажешь, а на деле взять — шаромыги шаромыгами! Что же ты, господин Карамзин, о таком важном факте и ни гу-гу?! А ты, Соловьев, почему промолчал?! А ты, Костомаров, как упустил?! А ты, Скрынников, почему не подсказал?! Аты, Ключевский, как прошляпил?! А ты, Володихин, куда смотрел?! Братцы, вы что же, в заговор против меня вступили?! И не совестно?! Мало того что судьба-зло дейка финт за финтом выкидывает, так еще и вы на царской стороне против меня сыграли! Если б я знал, то совсем иначе себя вел. Я ж ее давно бы утащил, увез, унес, украл и прочее. Неужто стал бы дожидаться такого?! Эх вы!»

Так и метался по своей светлице, не находя себе места, а секунды с минутами меж тем все щелкали и щелкали. Тик-так — час долой, тик-так — за ним другой, тик-так — ночь прошла, тик-так…

Лег уже засветло, брякнувшись не раздеваясь, но заснуть не пришлось — не дали. Снова Годунов. Явился не запылился. Теперь-то что от меня нужно? Вроде вел я себя тихо и пристойно. Так пристойно, что до сих пор тошнит от воспоминаний. Так какого…

— Что случилось?! — вскочил я как ошпаренный.

Еще бы — вскочишь тут. Лицо у Бориса белое, ни кровиночки, в глазах — пелена ужаса. Неужто с Машей что-то?! А иначе зачем бы он ко мне в такую рань приперся? Ему-то как раз сейчас поспать бы не мешало — всю ночь возле царской опочивальни на коне рассекал, как я когда-то на его свадебке, а он ко мне — это как? Точно случилось!

— Сказывал же тебе, чтоб не ходил ты на пир, — простонал он. — Глядишь, она бы и промолчала. А теперь не знаю, что и будет.

Оказывается, не выдержала Маша да во всем царю и покаялась, чистая ее душа. Мол, полюбила она фряжского князя Константина, да и ныне сердце ее только одного его и любит, а уж ты, государь, не гневайся. Он с утешениями, мол, сердцем — не телом, а она…

— Если б хоть не сразу обо всем поведала, а потом, когда царь уже натешился, — одно. Тут куда ни шло, — рассказывал Борис. — А то ж она и разоблачиться не успела, сразу в ноги метнулась.

— А ты как все услыхал?

Услышишь тут, — махнул он рукой. — Она-то тихо сказывала, зато он ревел, яко тур подраненный. Ну и величал ее всяко — обманщица, греховодница, блудница, стыд всякий утратила, коль до свадебки честной такое учинила. Ты что же, князь, и впрямь с нею… — Не договорив, он в страхе уставился на меня.

— Люблю я ее, — мрачно сообщил я вместо ответа. — И она меня любит. Вот и…

Борис тут же, не сводя с меня испуганных глаз, шарахнулся назад, словно от прокаженного. Прислонившись к дверному косяку, он глухо произнес:

— Я ж сюда опять по его повелению заглянул. Он повелел. Токмо будить воспретил. Сказал, чтоб я поглядел тихонько — на месте ли ты, да стражу у дверей выставил. Я… сейчас за стрельцами пойду. Много ли, мало, ан времечко у тебя имеется, потому как я спешить не стану. А боле мне тебе подсобить нечем — ты уж прости, княже, и… прощевай. — Он низко поклонился и вышел.

Вообще-то надо было бежать. Шансы на спасение, хоть и мизерные, у меня имелись. Целых пять минут, а то и все десять — это о-го-го сколько! Но в том-то и штука, что я не мог пуститься в бега. После того, что она сказала царю, удрать было бы с моей стороны верхом подлости. Самое настоящее предательство, и не чего-нибудь, а любви…

Такое даже не смертный грех. Это что-то сродни Иуде, даже хуже. Да-да, хуже. Он-то предал не любимую, а учителя. К тому же имел на это какие-то весомые причины, с корыстью не имеющие ничего общего, иначе не вернул бы потом тридцать сребреников. Просто история не знает истинных мотивов или не хочет о них говорить — получается, какое ни есть, а оправдание предательства. Моему же их нет вовсе и быть не может.

А потом: куда бежать-то? От Иоанна — ну тут еще шанс есть. А от себя? И для чего? Чтоб потом всю оставшуюся жизнь изводить себя попреками? Я ж свою совесть знаю — она у меня та еще баба, склочная и стервозная, и можно быть на сто процентов уверенным, что покоя мне от нее не будет ни днем ни ночью. Неизвестно, что хуже — легкая смерть сразу или ее постоянные уколы. Нет уж. Ни к чему оно продлять-то.

Приняв решение, я как-то успокоился. Когда за мной пришли стрельцы — испуга или страха во мне не было. Совсем. Просил судьбу лишь об одном: чтоб без мучений. Чик, и готово. Уж в такой-то пустяковине можно не отказать человеку?

«Можно», — промурлыкала судьба и коварно усмехнулась…

К сожалению, я ее не слышал.

Глава 21

ИЗВОЗЧИК, ОТВЕЗИ МЕНЯ ДОМОЙ!

Годунов сдержал слово — за мной пришли относительно нескоро, чуть ли не через полчаса. Или просто время, проведенное в томительном ожидании, слишком растянулось? Не знаю. Сам Борис в мою сторону не смотрел, старался отворачиваться, но в глазах у него и впрямь стояли слезы — переживал парень.

Как ни удивительно, но я почему-то оставался совершенно спокойным — даже странно. И не потому, что надеялся избежать грядущей казни или был слишком занят тем, что старательно прокручивал в голове возможные варианты бегства. Отнюдь нет. Пусто у меня там было. Совсем. Ни единой мыслишки. Даже чудно.

Пожалуй, единственным объяснением моему поразительному хладнокровию может служить лишь вчерашний пир — душа так истерзалась, что теперь у меня внутри все попросту иссякло и онемело.

Шли мы долго. Уже давно оставили за плечами широкий царский двор, прошли через ворота, затем по мосту, лежащему над заснеженным рвом, отделявшим царский дворец от самой слободы, миновали базарную площадь, и все топали и топали дальше. Вообще-то можно было бы и на конях. Или это царский приказ, чтоб непременно прогнали фрязина пешком?

Очень даже может быть. Получается своего рода унижение — тут ведь именитые люди, даже если их путь лежит на сто метров от собственного подворья, непременно взгромоздятся на лошадь, ну и сопровождение само собой. Я тоже вроде как именитый, потому такое пешее странствие для меня — потерька чести, как здесь принято говорить.

Кстати, даже при всей своей задумчивости одно знакомое лицо я успел углядеть. Впрочем, труднее было бы не заметить, потому что едва я спустился по ступеням широкого крыльца и сделал пару-тройку шагов по дощатой, как и в Кремле, мостовой, как слюда в одном из окон на втором этаже со звоном вылетела наружу и я, вместе со стрельцами подняв голову, увидел Светозару. Бледная, ни кровинки на лице, она смотрела на меня широко распахнутыми глазами, как видно все сразу поняв — куда ведут и зачем.

— От дурна баба, — почти с восторгом заметил мой левый охранник. — Длани-то свои, дивись, все об слюду разодрала.

Я пригляделся повнимательнее, и точно — с ее рук, с силой вцепившихся в свинцовый оконный переплет, уже тягуче капало темным багрянцем, разукрашивая снег под теремом ярко-алым.

— Это ж какое любопытство должон иметь человек, дабы вот так-то… — заметил правый караульный и, не договорив, крикнул во всю глотку: — Замотай тряпицей лапы-то, глупая!

Но Светозара не обратила на совет случайного доброхота ни малейшего внимания, продолжая во все глаза смотреть на меня.

«Как видишь, ты своего добилась», — мысленно поздравил я ее.

«Я не этого добивалась», — долетел до меня ее безмолвный ответ.

«Догадываюсь. Но человек предполагает, а судьба располагает, — равнодушно пожал плечами я. — Прощай. Бог тебе судья».

Я больше так ни разу и не оглянулся на выбитое в женской половине царского терема окошко. Да и зачем? Более того, как это ни покажется странным, я даже не держал на нее зла. Она тоже хотела себе счастья, а зло творила по необходимости, не более.

Да и не были эти ведьмовские присухи и отсухи злом с ее точки зрения. Возможно, она считала даже благом то, что содеяла, — имеется в виду вспыхнувшая в сердце Иоанна страсть к моей Машеньке и последующее царское венчание с ней. Еще бы не благо — княжна, которых на Руси тысячи, становится царицей. Почет огромнейший, что и говорить. Остальное же… Ну подумаешь, поплачет с недельку, от силы с месячишко, а дальше как в пословице: «Стерпится — слюбится».