Пташка - Уильям Уортон

Война не закончена! В нем сидят два фрица! Я приземляюсь как раз на их головы. Когда им удается выбраться из-под меня, они поднимают руки. Откинувшись назад, пытаюсь взять их на мушку. Мне до смерти страшно, а они смотрят на меня и улыбаются. Дурацкая ситуация. Они хотят, чтобы благодаря мне война кончилась и для них тоже. И вот мы все трое сидим в окопе — трое парней, дослужившихся до гражданки.

Один из них пожилой, за сорок; другому от силы шестнадцать. Ни у одного из них нет даже каски, просто серые кепи. Они продолжают мне улыбаться. Они рады, что я не собираюсь их убивать. А я тоже им рад, теперь у меня имеются целых два повода пойти в тыл. Я буду герой, получивший ранение и взявший в рукопашной схватке двоих пленных. Может, именно так и становятся героями.

Затем снаряды наших пушек начинают падать, как градины, утюжа наш холм. Кто-то сменил координаты и перенес огонь выше по склону. Похоже, на нас падает все, что только есть в нашем мире. Один снаряд разрывается меньше чем в десяти ярдах, и стенки окопа начинают осыпаться. Меня охватывает ужас. Это так близко, не хватало еще погибнуть за просто так. Я откидываюсь дальше назад и наставляю винтовку на фрицев. Делаю им знак убираться из окопа. Они больше не улыбаются, им не хочется уходить. Тогда вылезу я и заберу их с собой. Хочу, чтобы война для них поскорее закончилась, а я стал большим героем.

Они не двигаются с места. Тыкаю стволом винтовки под ребра пожилому и ору, чтобы он выползал. Он что-то ворчит, но начинает выкарабкиваться из окопа, а молодой следует за ним. Они оставляют свои винтовки и все время держат руки поднятыми. Я направляю дуло своей винтовки в сторону сосен. Если кто вдруг увидит, это будет выглядеть как настоящая военная сцена с залитым кровью героем, конвоирующим пленников. Улыбаюсь, показывая им, что я на их стороне, но мне слишком страшно, чтобы улыбка получилась искренней. Они должны мне доверять. Нельзя больше сидеть в этой яме, когда здесь такое творится.

Мы успеваем пройти вниз по дороге, ведущей к соснам, ярдов тридцать, когда нас накрывает уже с двух сторон. Начинает работать артиллерия фрицев, но это не танки, калибр гораздо крупнее. Мои двое немчиков падают в грязь, не опуская при этом рук. Я лежу, распластавшись, позади них. Такое впечатление, что весь мир пустился в пляс. Нужно спускаться ниже, уходить в лес, и как можно скорее. Если остаться здесь, на открытом месте, нас перебьют, как цыплят. Кричу им, чтобы они вставали и шли вперед. Они не слышат меня, не понимают, но и в противном случае они все равно не двинулись бы с места. Они стараются как можно глубже засунуть головы в грязь. Я мог бы их здесь оставить; наверное, так и следовало бы сделать. Но я успел себя убедить, что мне нужны эти пленные, и мне кажется, будто я знаю, что для них лучше всего.

Я стреляю поверх головы пожилого. Он оборачивается и смотрит на меня. Прекрасно, теперь в его глазах виден страх. Я подаю ему дулом винтовки сигнал «встать». Он вскакивает, за ним молодой, и они оба бегут, все еще с поднятыми вверх руками. Я встаю, опираясь на приклад винтовки, словно на посох, но тут раздается грохот и мне изменяет удача.

Когда я прихожу в себя, то весь покрыт кровью. Винтовка переломилась надвое. Пытаюсь встать, но снова теряю сознание. Когда оно возвращается, у меня все плывет перед глазами, в ушах звенит, нос и рот полны крови. Сажусь и осматриваюсь. Мои двое фрицев лежат впереди меня. Снаряд угодил как раз между ними и вырыл в земле огромную воронку, он был никак не меньше сто пятьдесят пятого калибра. Начинаю себя ощупывать. Большая часть крови не моя, а фрицев. Чувствую что-то влажное в районе паха, но там не болит.

Пытаюсь встать и не могу. Голова кружится, и я падаю. И нога не работает. Ползу к моим фрицам, они оба мертвы. Не знаю, на сколько я выключился, но времени прошло достаточно много, чтобы они успели умереть, однако слишком мало, чтобы налетели мухи. Солнце взошло и жарит вовсю. День выдался ясный. Первый такой день за две недели. Пушек больше не слышно. Мир выглядит новым. В Ройте больше не слышна перестрелка. Так тихо, что я опасаюсь, не оглох ли. Пытаюсь сказать себе что-нибудь вслух, но что-то неладно с моей челюстью. Успеваю расслышать собственный стон, и на меня накатывает темнота. Это похоже на то, как отключаешься, когда засыпаешь, если очень устал. Теряя сознание, я знаю, что, по крайней мере, могу слышать, ведь я слышал свой стон.

Когда сознание снова ко мне возвращается, я начинаю ползти к лесу. Наверное, следовало бы остаться и подождать, когда кто-нибудь будет проходить мимо, но я не думаю, мне просто хочется убраться с дороги, с открытого места, подальше от моих фрицев. Я хочу в тень. Я придерживаю влажное место ладонью и чувствую, как под ней при каждом движении шевелятся кишки. У меня нет бандажа, так что приходится придерживать их рукой. Кровь почти перестает течь. В голове проясняется. Я начинаю прикидывать, как лучше спасти свою задницу.

Проползая вниз по склону, я вижу, как на нем все еще лежит, вытянувшись, Ричардс. Подползаю к нему — крови совсем не видно. Мне вдруг приходит в голову, что и он притворяется, чтобы война «прошла мимо», но тут же отбрасываю эту мысль. У него открыты глаза и рот. Он покойник. Видно, как из шеи сбоку торчит осколок. Он длинный и тонкий и вставлен, как перо в чернильницу. Кожа на шее вогнулась вокруг этого куска металла с неровными краями. Здоровой рукой я вытаскиваю осколок. Он выходит легко, за ним следует фонтанчик крови. Шея Ричардса поворачивается, теперь он смотрит в землю. Глаза остаются открытыми.

Вот тут меня начинает ломать всерьез. Я слышу собственный голос, шепчущий: «Ричардс мертв», снова и снова, как молитву. Делать это больно, однако я не могу остановиться. Лежу рядом с Ричардсом и не могу сдвинуться с места.

Следующее, что я помню, — это склонившегося надо мной санитара Ди Джона. Он спрашивает, что случилось, где болит, но я только бормочу: «Ричардс мертв», и плачу. Челюсть ноет так сильно, что боль отдается в ушах. Харрингтон тоже мертв, но я плачу о Ричардсе. Плачу, зная, что это бесполезно, и все-таки не могу остановиться. Ди Джон вправляет мне кишки и заклеивает рану пластырем, не забывая присыпать ее стрептоцидом, но таблеток, положенных раненым, мне уже не достается. Он смотрит на мое лицо и распаковывает еще один бинт. Потом начинает забинтовывать всю нижнюю часть лица и челюсть до самой шеи. По его глазам вижу, что дело плохо, и это придает мне бодрости. Меня радует все, что помогает покинуть фронт. Теперь я даже начинаю косить под психа. Продолжаю твердить о Ричардсе, хотя в этом теперь уже совсем нет никакого смысла. Наверное, пытаюсь закрепиться на достигнутом рубеже. У меня больше не осталось ни чести, ни гордости. У меня лишь одна потребность — продолжать жить.

Меня кладут на носилки, относят в расположение наших войск, затем везут на крыше джипа в полевой госпиталь. Там меня опускают на заляпанный кровью бетонный пол. В углу я вижу сложенные штабелем трупы, накрытые одеялом, из-под которого торчат множество ног в ботинках. Среди них я ищу глазами труп Харрингтона, но на всех по два ботинка.

Теперь я начинаю тревожиться, что слишком легко ранен и меня могут отослать назад. Рядом со мной присаживается на корточки парень, явно не годный к строевой службе и потому призванный санитаром. Он спрашивает, из какой я части и как меня зовут. Мне больно говорить. В ответ я мотаю головой. Он вытаскивает мой солдатский медальон и списывает данные. Потом заглядывает под бинты. У меня замирает сердце. Я готов снова заплакать и умолять его не отсылать меня обратно. Этот недокомиссованный санитар настроен жизнерадостно и объясняет, что все не так плохо и я не успею моргнуть, как встану на ноги. Я его ненавижу. Он заполняет бирку и прикрепляет проволочкой на мою форменную куртку. Должно быть, это что-то означает. У меня начинает отлегать от сердца. Теперь я что-то вроде посылки, которую надо передать другим. У меня нет винтовки и нет каски. Больше я не солдат. Я пациент. Подходит кто-то еще, закатывает мне рукав и делает укол. Я чувствую, что пронесло.

Затем меня приподнимают и перекладывают с носилок на черный операционный стол. Доктор стоит с вымытыми руками, смотрит на меня сверху вниз и улыбается, на нем чистый белый халат, на его очках — капельки крови. Он смотрит на мою бирку, затем начинает разрезать ножницами одежду, подбираясь к тому месту, где я ранен в пах. Он разрезает бинты, и я чувствую прикосновение его рук. Он ощупывает меня. Кто-то другой разрезает и стаскивает ботинки и остатки одежды. Я чувствую себя маленьким мальчиком. Меня никто не раздевал с тех пор, как мне стукнуло четыре. Доктор поворачивается ко мне и улыбается. Он устал. Для хирургов это был нелегкий день.

— А теперь мы вас усыпим и немножко почистим раны. Не бойтесь, все будет в порядке.

А я, черт возьми, и не боюсь; мне хочется, чтоб меня усыпили. Хочется, чтобы сюда явился весь штат медиков и показал, на что он способен. Хочется, чтобы они практиковались на мне в госпиталях лет пять или сколько угодно долго, лишь бы мне больше не попасть на эту идиотскую войну. Я сделаю все, чтобы другие не узнали того, что знаю я. Сделаю все, чтобы не вернуться в строй, а если для этого нужно, чтобы меня кромсали в госпиталях, то пожалуйста.